Стихотворения, Цветаева Марина Ивановна . Золотая коллекция поэзии , Эксмо , 9785041211776 2023г. 459,00р.
Цветаева Марина Ивановна
Серия: Золотая коллекция поэзии
459,00р.
-20% после регистрации
В наличии в 37 магазинах
Ангарск, ПродаЛитЪ Ангарск Центр
Ангарск, ПродаЛитЪ Вертикаль
Ангарск, ПродаЛитЪ Дом Книги
Ангарск, ПродаЛитЪ ТЦ Гефест
Посмотреть все магазины
Цена в магазине может отличаться
от цены, указанной на сайте.
Поделиться ссылкой в:
Издательство:Эксмо
ISBN:978-5-04-121177-6
Штрих-код:9785041211776
Страниц:384
Тип обложки:Твердая
Год:2023
НДС:10%
Вес:0
Возраст:от 16 лет
Код:533391
Описание
В сборнике представлены избранные стихотворения великого русского поэта ХХ столетия М.
И. Цветаевой. В него вошли произведения, в которых ярко отражается все многообразие и вместе с тем цельность поэтического мира художника. Ее судьба в неразрывности жизни и литературы вот объединяющая идея книги.
Марина Цветаева начала складывать слова в рифмы с четырех лет, так что уже тогда ее мама предположила, что в семье растет поэт. И действительно, первые стихи Марина написала в шесть лет. Писала не только на русском языке, но и на немецком и французском языках. А первый свой сборник Марина Цветаева издала в 18 лет на собственные средства. Но уже в 1924 году году Борис Пастернак писал Марине Цветаевой: «Какие стихи Вы пишете, Марина… Вы возмутительно большой поэт». Марина Цветаева — поэт трагической судьбы, с предельной искренностью и выразительностью передала настроения ХХ века.
Смотреть все
512,00р.
-20% после регистрации
Волшебный фонарь
(2023 г.
)
Цветаева Марина Ивановна
322,00р.
-20% после регистрации
Красною кистью рябина зажглась..: Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
322,00р.
-20% после регистрации
Красною кистью рябина зажглась..: Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
459,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
459,00р.
-20% после регистрации
Вчера еще в глаза глядел: Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
151,00р.
-20% после регистрации
100 и 1 стихотворение
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
311,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
1388,00р.
-20% после регистрации
Живое о живом
(2022 г.)
Цветаева Марина Ивановна
624,00р.
-20% после регистрации
Вчера еще в глаза глядел
(2022 г.)
Цветаева Марина Ивановна
315,00р.
-20% после регистрации
Под лаской плюшевого пледа
(2022 г.)
Цветаева Марина Ивановна
213,00р.
-20% после регистрации
Под лаской плюшевого пледа
(2022 г.)
Цветаева Марина Ивановна
364,00р.
-20% после регистрации
Мне нравится, что Вы больны не мной…
(2022 г.
)
Цветаева Марина Ивановна
284,00р.
-20% после регистрации
Я полюбила вас
(2020 г.)
Цветаева Марина Ивановна
263,50р.
-20% после регистрации
Лирика
(2020 г.)
Цветаева Марина Ивановна
663,00р.
-20% после регистрации
Мне нравится, что Вы больны не мной
(2020 г.)
Цветаева Марина Ивановна
103,10р.
-30% после регистрации
Летящие листья: Стихи
(2016 г.
)
Цветаева Марина Ивановна
Смотреть все
354,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2023 г.)
Дементьев Андрей
322,00р.
-20% после регистрации
Лето — это маленькая жизнь
(2023 г.)
Митяев Олег
459,00р.
-20% после регистрации
Вчера еще в глаза глядел: Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
512,00р.
-20% после регистрации
Скажи мне нежные слова
(2023 г.)
Рубальская Лариса Алексеевна
322,00р.
-20% после регистрации
Любовь — одна
(2023 г.)
Гиппиус З.Н.
311,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2023 г.)
Цветаева Марина Ивановна
393,00р.
-20% после регистрации
Плесните колдовства…
(2023 г.)
Рубальская Лариса Алексеевна
383,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения о любви
(2023 г.)
Асадов Эдуард Аркадьевич
266,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2022 г.)
Блок Александр Александрович
334,00р.
-20% после регистрации
Песня последней встречи: Стихотворения
(2022 г.)
Ахматова Анна Андреевна
354,00р.
-20% после регистрации
Ее глаза на звезды не похожи. Сонеты
(2022 г.
)
Шекспир Уильям
393,00р.
-20% после регистрации
Не отрекаются любя
(2022 г.)
Тушнова Вероника Михайловна
334,00р.
-20% после регистрации
В горнице моей светло
(2022 г.)
Рубцов Николай Михайлович
311,00р.
-20% после регистрации
Белеет парус одинокий
(2022 г.)
Лермонтов Михаил Юрьевич
311,00р.
-20% после регистрации
Нежнее нежного
(2022 г.
)
Мандельштам Осип Эмильевич
290,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2022 г.)
Фет Афанасий Афанасьевич
311,00р.
-20% после регистрации
Лирика
(2022 г.)
Пушкин Александр Сергеевич
334,00р.
-20% после регистрации
Рубаи
(2022 г.)
Хайям Омар
258,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2021 г.
)
Тютчев Федор Иванович
267,00р.
-20% после регистрации
Слова Солнца
(2021 г.)
Северянин Игорь
289,00р.
-20% после регистрации
Признание в любви
(2021 г.)
Рубальская Лариса Алексеевна
254,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2021 г.)
Рязанов Э.А.
277,50р.
-20% после регистрации
Стихотворения о любви
(2021 г.
)
Ахматова А.А., Есенин С.А., Высоцкий В.С. и др.
268,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2021 г.)
Есенин Сергей Александрович
315,00р.
-20% после регистрации
Лирика
(2021 г.)
Окуджава Булат
244,00р.
-20% после регистрации
Будем как солнце!
(2020 г.)
Бальмонт К.Д.
240,00р.
-20% после регистрации
Хокку: японские трехстишия
(2020 г.
)
Басё, Рансэцу, Кикаку и др.
240,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2020 г.)
Маяковский Владимир Владимирович
244,00р.
-20% после регистрации
Со мною вот что происходит: Стихотворения
(2020 г.)
Евтушенко Евгений Александрович
270,00р.
-20% после регистрации
Лирика
(2019 г.)
Пастернак Борис Леонидович
234,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2019 г.)
Вознесенский А.А.
234,00р.
-20% после регистрации
Прощай, любить не обязуйся
(2019 г.)
Ахмадулина Б.А.
234,00р.
-20% после регистрации
Песни. Стихотворения
(2019 г.)
Высоцкий Владимир Семенович
234,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2019 г.)
Рождественский Р.
И.
234,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2019 г.)
Заболоцкий Н.А.
234,00р.
-20% после регистрации
Стихотворения
(2019 г.)
Рубцов Н.М.
234,00р.
-30% после регистрации
Стихотворения
(2018 г.)
Мандельштам Осип Эмильевич
235,50р.
-30% после регистрации
Реквием
(2018 г.
)
Ахматова А.А.
234,00р.
-30% после регистрации
Кольцо горячих рук
(2018 г.)
Рубальская Лариса Алексеевна
234,00р.
-30% после регистрации
Сонеты о любви
(2018 г.)
234,00р.
-30% после регистрации
Лирика
(2018 г.)
Тушнова В.М.
234,00р.
-30% после регистрации
Евгений Онегин
(2018 г.
)
Пушкин Александр Сергеевич
234,00р.
-30% после регистрации
Песни Заратустры
(2017 г.)
Ницше Фридрих Вильгельм
Смотреть все
395,00р.
-20% после регистрации
Звездный ход: Стихотворения
(2021 г.)
Ходасевич Владислав
512,00р.
-20% после регистрации
Хоть я и не пророк… Лирика. Басни
(2022 г.)
Крылов Иван Андреевич
431,00р.
-20% после регистрации
Когда стихи улыбаются: Стихотворения
(2023 г.)
Асадов Эдуард Аркадьевич
334,00р.
-20% после регистрации
Песня последней встречи: Стихотворения
(2022 г.)
Ахматова Анна Андреевна
715,00р.
-20% после регистрации
Уроки плавания
(2021 г.)
Рейнхарт Лили
512,00р.
-20% после регистрации
Вино в аду не по карману
(2023 г.)
Вийон Франсуа
186,50р.
-20% после регистрации
Одиссея
(2021 г.)
Гомер
360,00р.
-20% после регистрации
А у нас во дворе есть девчонка одна
(2022 г.)
Ошанин Лев Иванович
125,00р.
-20% после регистрации
100 и 1 стихотворение, которое надо знать
(2022 г.)
Рожникова Е.Л.
324,00р.
-20% после регистрации
Однообразные мелькают…
(2022 г.)
Гумилев Николай Степанович
787,00р.
-20% после регистрации
Про Федота-стрельца, удалого молодца. Издание с иллюстациями
(2023 г.)
Филатов Леонид
234,00р.
-30% после регистрации
Стихотворения
(2018 г.)
Мандельштам Осип Эмильевич
305,00р.
-20% после регистрации
Василий Теркин
(2022 г.)
Твардовский Александр Трифонович
314,50р.
-20% после регистрации
Предчувствую тебя…
(2019 г.)
Блок Александр Александрович
487,50р.
-20% после регистрации
Сохрани мою речь навсегда..: Стихотворения. Проза
(2021 г.)
Мандельштам Осип Эмильевич
445,00р.
-20% после регистрации
Воскресшие на Третьей мировой. Антология военной поэзии 2014 — 2022 гг. Стихи
(2023 г.)
720,00р.
-20% после регистрации
В контакте: Сборник современной драматургии
(2019 г.)
284,50р.
-20% после регистрации
Евгений Онегин
(2021 г.
)
Пушкин Александр Сергеевич
1784,50р.
-20% после регистрации
Серебряный ковчег: Антология русской поэзии. 1890 — 1940. От Б. Никольского до Ф. Чернова: Книга первая
(2021 г.)
Кудрявцев В.
988,00р.
-20% после регистрации
Каждый день, как подарок
(2023 г.)
Дементьев Андрей Дмитриевич
Читать онлайн «Вчера еще в глаза глядел», Марина Цветаева – Литрес
сост. и предисл. Е. В. Толкачевой
© Е. В. Толкачева, составление, предисловие, 2022
© И. А. Дмитренко, иллюстрации, 2022
© Издательство АСТ, 2022
Свое предназначение в жизни Марина Цветаева почувствовала рано и никогда не мучилась раздумьями, подобно лермонтовскому Печорину: «Зачем я жил, для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому, что я чувствую в душе моей силы необъятные.
Но я не угадал своего назначения…» Она – угадала, и не без юношеского эгоцентризма и тщеславия заявляла об этом:
«Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. – Нужно бы сказать – человека.
Я смело могу сказать, что могла бы писать и писала бы как Пушкин, если бы не какое-то отсутствие плана, группировки – просто полное неимение драматических способностей. “Евгений Онегин” и “Горе от ума” – вот вещи вполне à ma portée[1]…
“Второй Пушкин” или “первый поэт-женщина” – вот чего я заслуживаю и м.б. дождусь и при жизни…
В своих стихах я уверена непоколебимо…»
А годом раньше облекла эти мысли и в поэтическую форму:
Пушкин! – Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Так Цветаева сразу стала говорить о себе как о поэте, а не как о поэтессе… И – предсказала свое будущее. Счастья себе не пророчила, а вот непонимания от современников ждала:
Вы можете – из-за других —
Моих не видеть глаз,
Не слепнуть на моем огне,
Моих не чуять сил…
……………………………
Но помните, что будет суд,
Разящий, как стрела,
Когда над головой блеснут
Два пламенных крыла.
Марина Ивановна Цветаева родилась 26 сентября 1892 года. Мать решила, что дочь должна быть музыкантшей, и через несколько лет начала учить ее музыке. Примерно тогда же в своем дневнике она отметила: «4-летняя моя Маруся ходит вокруг меня и складывает слова в рифмы». Тем не менее, когда Муся (так ее называли домашние) научилась свои стихи записывать, бумагу ей мать не давала. Но она забыла, что в доме есть обои, много обоев. Пришлось бумагу дать.
Один из первых опытов девочки как-то прозвучал в семейном кругу:
Ты лети, мой конь ретивый,
Чрез моря и чрез луга
И, потряхивая гривой,
Отнеси меня туда!
Возник справедливый вопрос «куда?» и всеобщий смех. Ответ пунцового, как пион, ребенка, еле сдерживающего рыдания: «Туда – далёко! Туда – туда!»
Пройдет время, и Марина Цветаева, известный поэт, ответит на этот вопрос более определенно в своей поэме «На Красном Коне»: с земли – в царствие небесное.
Не случайным представляется этот конфликт бытия земного и небесного, возникший еще в самых первых авторских сборниках. Сама жизнь подсказала его. В своей семье Марина чувствовала себя одинокой и мало любимой: в доме на всем лежала печать прошлых несчастий взрослых и как следствие – их полного отчуждения. Мать, Мария Александровна Мейн, замечательная пианистка, удивительно талантливая женщина, знавшая четыре языка, прекрасно рисовавшая, заполняла музыкой свою печаль о любимом, некоем С.Э., за которого ей не разрешили выйти замуж; замуж пришлось выйти за вдовца с двумя детьми, а любовь к С.Э. она сохранила на всю жизнь. Отец, Иван Владимирович Цветаев, – уважаемый профессор, классический филолог, основатель Музея изобразительных искусств, потеряв первую супругу, красивую женщину, певицу, дочь историка Д. И. Иловайского, остался верен ее памяти до конца своих дней, чем уязвлял самолюбие второй жены. Так у каждого на сердце была своя рана, жизни шли рядом, не сливаясь. Мать много времени отдавала дочерям, Асе и Мусе, учила их немецкому, французскому, знакомила с шедеврами мировой литературы, часто в оригинале, очень много играла на рояле – произведения Шумана, Бетховена, Гайдна, Шопена… Отсюда – увлечение Марины романтизмом и осознание в себе музыки как второй «линии жизни».
А какая первая? Слова. «…мне хочется Прометеева огня. “Это громкие слова”, скажете Вы. Пусть громкие слова! Громкие красивые слова выражают громкие, дерзкие мысли. Я безумно люблю слова, их вид, их звук, их переменность, их неизменность. Ведь слово – всё! За свободное слово умирали Джиордано Бруно, умер раскольник Аввакум, за свободное слово, за простор, за звук слова “свобода”, умерли они». Свобода, произведения романтиков с их трагической нотой в основе и в то же время «крест несчастной женской доли» в родной семье в итоге привели ее к мыслям о самоубийстве. И в отроческие годы Цветаева несколько раз пытается его совершить. Но «судьба ее хранила». Миру должен был явиться поэт. И в 1910 году Цветаева выпускает свой первый лирический сборник – «Вечерний альбом», на который получает благожелательные отзывы. Знакомится с одним из рецензентов – Максимилианом Волошиным. Знакомству суждено было стать для нее во всех отношениях знаковым. «Все, чему меня Макс учил, я запомнила навсегда».
В частности, он, собиратель уникальной библиотеки, открыл ей новые литературные горизонты, увлек своим мифотворчеством, даром «творить встречи и судьбы».
Коктебельской весной 1911 года, в доме у Волошина, произошла знаменательная встреча.
«– Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
– Марина!.. влюбленные, как тебе, может быть, уже известно, – глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе (сладчайшим голосом)… булыжник, ты совершенно искренно поверишь, что это твой любимый камень!
– Макс! Я от всего умнею! Даже от любви!»
И чуть ли не в первый день знакомства семнадцатилетний Сергей Эфрон (инициалы С.Э.) «отрыл» и вручил ей сердоликовую бусину, которую потом она хранила всю жизнь. Казалось бы, счастливый брак, но – их жизни шли рядом: у каждого своя. Хотя любовь, единственная настоящая любовь, и была отдана друг другу. Это – в реальном земном мире. А в творческом она жила иначе, там царили другие герои и героини, необходимые ей как «впечатления» для создания лирических и прозаических текстов.
Так творился миф, потому что «всё – миф, не-мифа – нет, вне-мифа – нет».
В семнадцать лет она воскликнула: «Я жажду сразу – всех дорог». Дорогу, понятно, выбрала одну, а все остальные, о которых тогда мечтала, воплотила в своих стихах: чувствуются в них и цыганская разбойная удаль, и переживания за мужа-белогвардейца и своих детей, появляются амазонки и гадает-ворожит колдунья (читай: Марина Цветаева, так как вся ее лирика монологична, а в стихах, кому бы они ни были посвящены, главное действующее лицо – она сама). И хотелось ей еще,
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день.
Собственно, так и вышло. Недаром позже она признавалась: «Я не себя боюсь. Я своих стихов боюсь».
Юность Цветаевой проходит довольно насыщенно, если не сказать бурно. У нее рождается дочь Ариадна; они с Сережей находят дом в Москве с удивительной планировкой комнат – совсем под стать своей хозяйке; сама Цветаева, издав к тому времени три стихотворных сборника, начала «выходить на публику», печататься в альманахах.
Она побывала в Петербурге, который принес ей встречу с Осипом Мандельштамом, Михаилом Кузминым, Сергеем Есениным… Мечтала повидать в те дни своих «северных» кумиров – Анну Ахматову и Александра Блока, но – не сложилось. Зато с Мандельштамом – этим «молодым Державиным», «певцом захожим», «с ресницами нет длинней» – сложилось: к нему Цветаева испытывала «материнские чувства» (как, кстати, и к собственному мужу, как – позже – и ко многим другим), и, когда он приехал в Москву, щедро, с упоением «дарила» ему свой город:
Из рук моих – нерукотворный град,
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке – все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские – с цветами – воротá,
Где шапка православного снята.
Часовню звездную – приют от зол —
Где вытертый от поцелуев – пол.
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
По ее стихам, посвященным Москве, можно писать картины – настолько выпукло и зримо рисует Цветаева родной город, с которым абсолютно и навсегда соединяет себя: «Красною кистью / Рябина зажглась.
/ Падали листья, / Я родилась. / Спорили сотни / Колоколов./ День был субботний: / Иоанн Богослов». Родилась с пожаром в груди, чтобы потом до конца своих дней быть обреченной на внутреннее одиночество и трагическое мироощущение – ведь люди боятся пожара, особенно если он разгорается всё сильней и сильней, а огонь идет в их сторону. Вот и Мандельштам испугался – сбежал в Коктебель. А Цветаевой этого огня – огня вдохновения – было уже не загасить: творила легенду о Блоке, слагала гимны Ахматовой…
С Блоком она лично знакома не была, и даже, когда ей представился такой случай, незадолго до смерти поэта, к нему не подошла – гордость ли, робость ли помешала, но он так навсегда и остался для нее недосягаемой вершиной, небожителем, и лишь имени его суждено было много раз появиться потом в ее прозе и письмах. «И по имени не окликну, / И руками не потянусь. / Восковому святому лику / Только издали помолюсь…» Ахматова ей виделась «поэтической сестрой», с которой у них «судьба одна» («И одна в пустоте порожней / Подорожная нам дана»), но Ахматовой, «чей голос… мне дыханье сузил», она всё же отдавала пальму первенства (хотя через пять лет и скажет: «Соревнования короста / В нас не осилила родства.
/ И поделили мы так просто: / Твой – Петербург, моя – Москва».) Они встретятся через двадцать лет, проговорят несколько часов и… не поймут, не услышат друг друга: у каждой был свой взгляд на жизнь и свой сложный опыт. Так произойдет «разминовение» поэтов, чье единство Цветаева ощущала в себе многие годы.
Пока Марина «крылатой женщиной» несется над «временем и тяготеньем», пробуя новые ритмы, новые мелодии стиха, превращая поэтические строки в песни, а смыслы в формулы («Две любимые вещи в мире – песня и формула»), Сергей собирается на войну. В 1918-м он уходит добровольцем в Белую армию. В характере Марины страшные революционные годы многое меняют. Если в юности она приветствовала революцию («Единственно ради чего стоит жить – революция»), то теперь не относится к ней «никак»: принимает как данность, не более того. Она становится требовательнее к себе, уже не кричит «я и мир» и не думает больше о своей известности: если раньше ей нужно было заявить о себе, то сейчас – только работать.
С этих лет начнется ее вечная борьба за свободный час времени и тетрадь («Держит меня на поверхности воды конечно тетрадь», – заметит она однажды в частном письме). Несколько позже дочь Ариадна так охарактеризует состояние матери: «Марина живет как птица: мало времени петь и много поет. Она совсем не занята ни выступлениями, ни печатанием, только писанием. Ей все равно, знают ее или нет». Продекламировав в юности «Всё, чего не будет в жизни, / Я найду в своих стихах!», Цветаева делает теперь эти слова девизом всего дальнейшего творчества.
В эти годы у нее родится вторая дочь, Ирина. «Случайный ребенок», – отметит она в записной книжке. Почему так выразилась – неведомо. Может быть, оттого что ждала мальчика или планировала появление ребенка в другое время? Но, видимо, сами обстоятельства воспротивились – через два года мать ее потеряет. И это останется в ней раной на всю жизнь. Другая душевная трагедия – неимение какой-либо информации о муже («Я не знаю, жив ли, нет ли, / Тот, кто мне дороже сердца, / Тот, кто мне дороже Сына…»).
В Москве голод и холод. Цветаева пробовала служить, но на разных невысоких должностях продержалась меньше года, потом уволилась, чтобы уже ни на какие службы не ходить, ведь ее назначение – поэта – давно угадано: «Ремесленник – и знаю ремесло». Быт в революционной Москве очень тяжел. Помощников нет. Приходится все делать самой: дрова пилить, печь топить (когда нет дров, в ход идут книги, стулья), в ледяной воде мыть картошку, варить ее в самоваре, после – стирка, приборка, потом надо оббегать несколько столовых – может, где дадут супа, каши, – выстоять очередь за хлебом (каждый раз мозг сверлит ужас: не потерять бы хлебные карточки!) и только потом домой – кормить голодных детей… Однажды, когда стало совсем невмоготу, посмотрела на крюк в столовой: «Как просто! – Я испытала самый настоящий соблазн».
Скрыться от реальной действительности можно было лишь в творчестве:
Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю и горю до тла,
И да будет вам ночь светла.
В это время она становится певцом Белого движения. В красной России такой поступок очень смел: «А меня никто не тронет: / Я надменна и бледна». Действительно, не тронули. Потому, что не всё поняли. Даже на публике позволяли выступать.
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми-не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
В Москве, по словам Цветаевой, это стихотворение считалось «про красного офицера» и пользовалось неизменным успехом.
Несмотря на гордые, красивые слова «Белогвардейская рать святая», «Белая гвардия, путь твой высок», в успех белогвардейцев Цветаева с самого начала все же не верила: «Белая гвардия – да! – погибла». Позже она пояснит: «Добровольчество – это добрая воля к смерти».
Потом уже, в эмиграции, прочитав Сергею Эфрону все свои белогвардейские стихи, услышит от него: «Это было не совсем так, Мариночка… Была самоубийственная и братоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом…» – «Но были и герои?» – спросит она.
«Были. Только вот народ их героями никогда не признает. Разве что когда-нибудь – жертвами». – «Но как же Вы, Сереженька?..» – «А так: сел не в свой состав и заехал черт знает куда… Обратно, Мариночка, только пешком – по шпалам, всю жизнь…» И тогда она, руководствуясь записями мужа, решив воссоздать события в их реальном обличии, с новым жаром примется за поэму «Перекоп». А свой «Лебединый стан» переделывать не станет и в течение многих лет будет стараться выпустить в свет, но издателя так и не найдет, хотя «стихи доходили», когда читала на творческих вечерах, и такой книги ни в России, ни в эмиграции не было.
В те же революционные годы разгорится ее роман… с театром. Театр ей был близок по лирическим произведениям А. Блока, М. Кузмина, пьесам Э. Ростана. В ее стихах появляются новые действующие лица: Кармен, Дон-Жуан, донна Анна, Манон Леско, кавалер де Гриэ… В это время Цветаева знакомится с актерами-студийцами Е. Вахтангова Ю. Завадским, В. Алексеевым, С. Голлидэй, с педагогом и артистом А.
Стаховичем. Главные роли некоторых своих пьес она будет предназначать им. Но ни одна из пьес при жизни Цветаевой сцены не увидит[2]. Опять сбывались ее слова: «Театр не благоприятен для Поэта, и Поэт не благоприятен для Театра». Менее чем за полтора года Цветаева создаст шесть романтических пьес о любви. В трех из них обратится к героям XVIII века, герцогу Лозэну и сердцееду Казанове. А в пьесе «Каменный Ангел», в основу которой положит взаимоотношения Юрия Завадского и Сонечки Голлидэй, поставит свой вечный вопрос о любви «земной» и «небесной». Все больше убеждалась Цветаева в том, что только там, в другом измерении, возможны настоящая жизнь и настоящая любовь. «Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти! И м.б., я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что “там хорошо”».
О смерти Цветаева размышляет уже очень давно, с самых ранних своих стихов, еще с той просьбы у Бога: «И дай мне смерть в семнадцать лет!» Она уже описывала и свой уход с земли, и свои похороны, и возможное свое бессмертие.
Трагизм земного бытия предопределен для нее с самого начала – с этим ощущением она жила и писала. И жизнь во многом подтверждала верность ее взгляда.
Хотя Цветаева, боясь одиночества, все время старалась окружить себя людьми, новыми знакомствами, внутренне она все равно оставалась одинока. Свидетельство тому ее поэма «На Красном Коне», которая была навеяна встречей с поэтом Евгением Ланном и первоначально посвящена ему.
Произведение многослойно, в нем слышны отголоски ранних стихов, предвосхищаются многие будущие строки. Поэма повествует об огненном всаднике, являющемся героине в опасные минуты ее жизни и спасающем от бед, требуя взамен отказаться от принесенного им блага. И все это затем, чтобы «освободить Любовь». Но всадник не может любить ее, так как она земная женщина, а он из другого измерения. Ее желание и страсть – быть любимой: «Не любит! – Так я на коня вздымусь! / Не любит! – Вздымусь – до неба!» И «на белом коне впереди полков» она мчится в бой – сразиться со всадником на красном коне.
Бой неравен: все полки, устремившиеся за всадницей, срываются в ров. (Что это – символ гибели Белой армии? Вполне возможно.) А в грудь героини, словно стальное копье, входит луч. Она слышит шепот: «Такой я тебя желал!» И с выжженным сердцем (сразу вспоминается цветаевская пророчица Сивилла) отрекается от земной жизни, ожидая, «Доколе меня / Не умчит в лазурь / На красном коне / Мой Гений». Так в финале падает маска со всадника на красном коне, который, отнимая тело, освобождает дух: это Пегас – гений поэтического вдохновения. Только ему подвластен поэт, только ему он служит всю жизнь. Вот почему его личная жизнь все время находится в конфликте с жизнью творческой.
Если душа родилась крылатой —
Что ей хоромы – и что ей хаты!
В 1921 году через Илью Эренбурга получает Цветаева радостную весть: Сергей Эфрон жив. Скоро он должен добраться до Праги. Она принимает решение – ехать. Распродает все оставшиеся вещи, отдает друзьям и близким книги из своей библиотеки.
Со всеми прощается.
В 1922 году Цветаева и Эфрон встретились. Он был уже студентом Карлова университета, диплом которого ему потом так и не пригодится. В эмиграции Сергей писал статьи, работал в редакциях различных периодических изданий, занимался кинематографом, даже снимался в кино. Роль пленного, которого ведут на расстрел (двенадцатисекундный эпизод), в фильме «Мадонна спальных вагонов» для него обернется трагическим предвестием октября 1941 года. В 1931 году он, то ли надеясь искупить вину перед родиной за белогвардейский выбор, то ли из желания самоутвердиться, то ли стремясь попасть обратно в Россию, пойдет работать в «Союз возвращения на родину». Другими словами, будет завербован органами НКВД. Но эта его деятельность была окутана тайной, и супруге он, конечно, ничего не рассказывал.
А Цветаева? Она продолжала писать, жить в сотворенном ею мире, в который на этот раз, как легкое дуновение ветра, ворвался Константин Родзевич – «Арлекин, Авантюрист, счастье, страсть».
«Я в первый раз люблю счастливого, и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть! Я в Вас чувствую силу, этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня – хаос! – а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку права выбора: или всё – или ничего, но в этом всё – как в первозданном хаосе – столько, что немудрено, что человек, пропадал в нем, терял себя и в итоге меня…»
Как четко и верно определяет свою сущность Цветаева! Она вся – нараспашку, вся – открыта, вся – переполнена чувством! И как в то же время тонко создает она миф о любви! И сколько их, этих мифов, было и будет, – выстроенных всегда по одной схеме, лишь в разных тональностях. Но возникшие на их основе поэтические строфы стали поистине жемчужинами русской литературы.
О страстной земной любви, сила которой уже предвещала расставание, повествуют удивительно музыкальные «Поэма Горы» и «Поэма Конца». В их подтексте – отношения Цветаевой и Родзевича, оставившего своим потомках несколько карандашных и скульптурных портретов поэта.
Гора – символ любви и одновременно ее свидетельница: «Та гора неслась лавиною / И лавою ползла». Но «Та гора была – миры! / Бог за мир взымает дорого! / Горе началось с горы. / Та гора была над городом». Здесь явная перекличка с цветаевскими строчками двухлетней давности: «Прощай – в свиданье! / Здравствуй – в разлуку!» Так уж сложилось, что еще «до встречи» Цветаева знала о скором ее завершении. Почему произошел разрыв? «Поэма Конца», в отличие от своей предшественницы, строится не на монологе, а на диалоге, из которого ясно, что Он хочет нормальной, устроенной жизни, а Она может предложить ему только свою душу, высокое, неземное. «Смерть – и никаких устройств!» – «Жизнь!» – отвечает Он. «Тогда простимся». Интересно, что в начале знакомства с Родзевичем Цветаева ему признавалась: «Я сказала Вам: есть – Душа, Вы сказали мне: есть – Жизнь… Я пишу Вам о своем хотении (решении) жить. Без Вас и вне Вас мне это не удастся. Жизнь я могу полюбить через Вас».
Да, она вся была соткана из противоречий, и всегда оставалась верна себе.
Она мерила всех слишком высокой мерой своего гения, забывая, что перед ней самые обычные люди, чьи сильные стороны не в поэзии, а в чем-то другом. Но это, к сожалению, ею не учитывалось.
Перестрадав, она снова бросалась в омут с головой. В это время разгорелась ее переписка с Борисом Пастернаком. Наконец-то Цветаева встретила, пусть и заочно, равного себе по силе, с которым можно вести разговоры о творчестве, который понимает ее с полуслова и абсолютно принимает как поэта. От других она слышала в основном упреки – в затуманивании смыслов, в трудности восприятия ее стихов. Год назад они с Пастернаком думали встретиться: Цветаева совсем недавно приехала в Чехию, а он был очень близко, в Берлине, и скоро собирался обратно в Москву. Встреча не состоялась, и это вызвало поток удивительных по накалу страстей цветаевских стихотворений из цикла «Провода». Лирическая героиня передает любимому свои письма по телеграфным проводам, «мчит» за ним голосами классических героинь – Эвридики, Ариадны, Федры, неистово уверяет: «Где бы ты ни был – тебя настигну, / Выстрадаю – и верну назад», предупреждает: «Еще ни один не спасся / От настигающего без рук» и в конце концов обещает, что будет ждать терпеливо, как «рифмы ждут».
Этим последним поэтическим символом Цветаева позднее свяжет воедино трех творцов, трех «равных»: себя, Пастернака и Рильке, эпистолярное знакомство с которым состоялось благодаря Пастернаку.
В поэме «Попытка комнаты» она опишет возможное свидание трех поэтов: создаст пространство, где должна произойти встреча. Но в конце поэмы комната исчезает – открывается Вечность.
Последние числа декабря 1926 года принесли миру траурную весть – не стало немецкого поэта Райнера Мария Рильке. «В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили – как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил – (и вышло лучше!) и, чтобы меня хорошо принять, заказал – не комнату, не дом – целый пейзаж… С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!» – напишет Цветаева в посмертном письме поэту. И оно станет началом ее работы над поэмой-реквиемом «Новогоднее», которую она закончит в сороковой день – 7 февраля 1927 года. «7» – любимое число Рильке и Цветаевой, число, которое как бы метафорически соединило их в этой и той жизни, открыло вечность.
В том же году Цветаева закончит работу над трагедией на античную тему «Федра». Ее Федра, по наущению кормилицы, раскрывает пасынку Ипполиту свои любовные чувства к нему и слышит в ответ: «Гадина». Это слово для нее страшнее греха, на который она решилась, и Федра кончает жизнь самоубийством. Что это? Прообраз смерти самой Цветаевой, к которой она шла с детства?
Чуть раньше, в 1925 году, вспыхнет новый огонь – у Цветаевой родится долгожданный сын Георгий (Мур). Но скоро семье придется покинуть Чехию и перебраться во Францию. Жить станет значительно трудней: существенно осложнится быт, возникнут проблемы с печатанием стихов. «Иногда я думаю, что такая жизнь, при моей непрестанной работе, все-таки – незаслужена. Погубило меня – терпение, моя семижильная гордость, якобы – всё могущая: и поднять, и сбросить, и нести, и снести».
Конечно, Цветаевой будут помогать новые знакомые, но все время придется «просить», постоянно, как, впрочем, и прежде, менять съемные квартиры – выбирать те, что дешевле.
Все больше Цветаева думает о родине, но понимает: вернуться теперь почти невозможно. «Была бы я в России, всё было бы иначе, но – России (звука) нет, есть буквы: СССР, – не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся… В России я поэт без книг, здесь – поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно». Эмигрантские периодические издания под разными предлогами отказываются печатать ее стихи, да и платят совсем немного. В итоге в тридцатые годы Цветаева переходит на прозу. Теперь весь огонь ее души направлен в прошлое, в детские и юношеские годы; Цветаевой движет желание «воскресить весь тот мир». Так постепенно появляются ее очерки о родных, близких ей людях и о современниках. Чем ближе становится тот мир, тем больше тоска по родине: «Можно ли вернуться в дом, / Который срыт?.. Той России – нету /– Как и той меня!» И вновь возникает символ, связанный с детством, с моментом рождения, явления в мир: «Рябина – / Судьбина / Горькая», и наконец стихотворение «Тоска по родине!.
.», где поэт выражает свое безразличие к миру и к своему существованию в нем («Мне совершенно все равно…»), которое сменяется саднящей болью: «Но если по дороге – куст / Встает, особенно – рябина…»
В 1937 году над семьей Цветаевой разверзается бездна: Сергея Эфрона обвиняют в соучастии убийства советского резидента И. Рейсса, и он вынужден срочно «бежать» в Россию, куда недавно выехала и их дочь. В квартире – обыск. Цветаеву вызывают на допросы в полицию, она отвечает, что ничего о деятельности мужа не знает и что ее «доверие к нему непоколебимо». Года через полтора становится ясно: и ей пора вслед за Алей и Сергеем собираться с сыном на родину. Запад в это время уже охватывала Вторая мировая война, любимую Цветаевой Прагу оккупировали германские войска. Обожаемая с детства Германия теперь обманывала, «предавала ее чувства»: «Сгоришь, Германия! / Безумие, безу-мие, творишь!»
В июне 1939 года Цветаева с сыном покинула Францию на пароходе «Мария Ульянова». Почти недельное плавание явилось, по сути, прощанием поэта с жизнью.
Неизвестно, какой прием ожидала найти Цветаева в предвоенной Москве, но никаких счастливых иллюзий на этот счет не строила. Сменялись страны, города, острова… ей вспоминались их великие жители: Андерсен, Лагерлёф, Рильке… Вспоминались строчки любимых произведений. Стоило опустить глаза – и взгляд упирался в роман А. Сент-Экзюпери «Планета людей» (Цветаева купила его в последний день отъезда), где писатель, размышляя о катастрофах, замечал, что спасаются только те, кого кто-нибудь ждет… С палубы слышался колокольный звон, «явственно и долго – подробно – во всем разнообразии», где-то раскачивался неугомонный колокол. По ком звонил он? Ответ очевиден.
Москва не ждала Цветаеву. Это стало ей ясно с первой же минуты. С московского вокзала они с Муром сразу поехали в поселок Болшево, где жили Сергей и Ариадна Эфрон. Через два месяца последовал арест Али, еще через полтора – Сергея. И это явилось началом конца.
Далее – полгода проживания в Голицыне, затем – по разным углам в Москве.
Обращения к Сталину, передачи в тюрьму и, чтобы как-то жить, переводы стихов зарубежных поэтов. «Я уже год примеряю смерть», – отметит Цветаева в частном письме, а в стихах скажет: «– Пора! для этого огня – / Стара! / – Любовь – старей меня!.. / Но боль, которая в груди, / Старей любви, старей любви».
Громовые раскаты войны докатились, наконец, и до Москвы. Цветаева принимает решение эвакуироваться вместе с сыном в Елабугу. Провожал Борис Пастернак, помогал нести вещи – последний человеческий жест со стороны родины. В Елабуге дали комнату. В поисках лучшего места жительства и работы Цветаева отправилась в Чистополь. Когда приехала, оказалось: есть одно место – судомойки в писательской столовой, правда, самой столовой пока нет. Что ж, подала заявление. Хотя понимала, что для нее все уже кончено. Ее видели там бледной, даже серой, с затравленными глазами. И слышали ее фразу: «Я все время ощущаю потерю личности».
Когда вернулась в Елабугу, судьба «опустила руки»… За окном стояло 31 августа 1941 года.
Сбылось свое же предсказание:
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
Меньше чем через два месяца после смерти Марины Цветаевой будет расстрелян Сергей Эфрон, спустя почти три года погибнет на фронте сын, и только Ариадна, пройдя тюрьмы и лагеря, наконец, освободится и начнет потихоньку возвращать на родину имя своей великой матери.
Елена Толкачева
«Вчера никогда не существовало» Софи Пинкхэм
Осип Мандельштам однажды начал стихотворение строкой: «Нет, я никогда никому не был современником». Он родился в 1891 году, но жил в поэтическом мире, в котором он беседовал с Данте и сидел на берегу моря с Овидием, в котором он был настолько же греком, римлянином и флорентийцем, сколь и русским. Мандельштам родился в Варшаве в семье еврейского торговца кожей и жены, учительницы музыки. Он вырос в Санкт-Петербурге, где французские гувернантки рассказывали ему о Наполеоне и Жанне д’Арк; Подростком он учился во Франции, Германии и Италии, где испытал первые приступы того, что позже назвал «ностальгией по мировой культуре».
Его нежная, ноющая озабоченность прошлым выделяла его в эпоху, одержимую будущим.
Поэтическая карьера Мандельштама началась под эгидой символизма, движения, рассматривавшего поэта как медиума, открывающего доступ в далекий мир реального, который можно было постичь только через пелену парафраза. Для символистов язык был простым приближением: скорее средством, чем целью. Как и другие русские символисты, Мандельштам находился под сильным влиянием поэта XIX века Федора Тютчева, писавшего весьма двусмысленную метафизическую поэзию, лишенную лирических героев. (Одно из самых известных стихотворений Тютчева начинается словами «Умом Россию не объять».)
Около 1912 года Мандельштам отрекся от символизма и примкнул к недолговечным, но памятным акмеистам. Среди центральных членов были Анна Ахматова, ставшая его другом на всю жизнь, и ее муж Николай Гумилев. Акмеизм стремился использовать поэзию, чтобы привести слова к вершине — кульминации — их бытия, охватывающей всю культурную историю, которую несет с собой язык.
С этого момента целью Мандельштама стало не столько создание чего-то нового, сколько достижение обостренного восприятия уже существующего. В «Тристии», стихотворении 1918, названный в честь стихотворных посланий, написанных Овидием в изгнании на Черном море, Мандельштам провозглашает: «Все видано, все увидится вновь, / только миг узнавания сладок».
Пока Мандельштам размышлял о вечном возвращении, многие его современники стремились сбросить то, что они считали оковами старого языка. Художественные эксперименты этого периода носили во многом иконоборческий характер — сбрасывание классики с корабля современности, как сказано в манифесте футуристов 1917 года «Пощечина общественному вкусу». Писатели-авангардисты стремились изобрести новый язык, иногда вполне буквально, как, например, заумный язык Велимира Хлебникова и Алексея Крученых 9 .0009 zaum (иногда переводится на английский язык как «beyonsense»), который, как они надеялись, достигнет универсальности, которая положит конец всем человеческим разногласиям.
Неологизм процветал. Но для Мандельштама «старое» против «нового» было ложной дихотомией, а стойкость языка была источником силы и удовольствия поэзии. В своем эссе 1921 года «Слово и культура», взятом из превосходного нового перевода Питера Франса Black Earth («Новые направления», 2021), Мандельштам пишет
Поэзия — это плуг, который переворачивает землю, чтобы на поверхность вышли глубокие пласты времени, чернозем. Но бывают периоды, когда человечество, не довольствуясь настоящим и ностальгируя по глубинным пластам времени, тоскует, как пахарь, по целине былых веков. Революция в искусстве неизбежно ведет к классицизму… Часто можно услышать: это хорошо, но это вчерашний день. Но я говорю: вчера еще должно родиться. Его еще реально не было…. Что верно для одного поэта, верно для всех. Не надо создавать никаких школ, не надо изобретать свою поэтику.
Для Мандельштама авангард был «расчетным самоубийством из любопытства».
Он также отверг телеологическую направленность советского проекта. Фантазия о победе над временем, о досрочном прибытии в славное будущее занимала центральное место в ранней советской культуре — будь то в форме квазинаучных схем человеческого бессмертия или в «производственных романах», таких как « Время, вперед» Валентина Катаева. ! (1932) , литературное сопровождение к пятилеткам, которые стахановские рабочие стремились выполнить в рекордно короткие сроки. Как заметил Мандельштам, на самом деле все обстояло наоборот: «Время хочет поглотить государство». Он был прав и в том, что революция привела к классицизму. В 19В 30-е годы, всего через десять лет после того, как Мандельштам сделал свое заявление, советская культура преодолела свой великий отход от авангарда и приняла социалистический реализм, разновидность вдохновляющего марксистско-ленинского классицизма.
Одно из самых известных стихотворений Мандельштама, прекрасно переведенное Франсом, начинается строфой:
Нить золотого меда текла из кувшина
такой увесистый и медлительный, что наша хозяйка успела объявить:
Здесь, в тоскливой Тавриде, куда нас занесла судьба,
Нам совсем не скучно — и мы оглянулись через ее плечо.
У читателя может отпасть челюсть от года сочинения: 1917. Действительно, не скучное время. Здесь есть элемент эскапизма, желание уйти от оглушающего шума текущих событий в мирный мир грез, существующий вне времени. «Таврида» — это Крым, место, которое Мандельштам любил за ассоциации с классической культурой и квазисредиземноморским климатом, место, которое вряд ли можно было назвать русским, где тысячелетиями сталкивались цивилизации. (Крым был также местом его 1916 роман с коллегой поэтессой Мариной Цветаевой, роман, который породил его «В глубоких санях, с соломой, расстеленной для носилок» и «Сомневаясь в чуде воскресения», оба включены в Black Earth. ) «В каменистой Тавриде, — пишет Мандельштам, — живет наука Эллады». Стихотворение мелькает среди знакомых греческих историй — о Елене, золотом руне, Одиссее — в классическом месиве, отражающем мифическую ауру Крыма и запутанную историю.
Стихотворение, сочиненное в мае 1918 года, более или менее прямо говорит о текущих событиях, но с философской, почти потусторонней отстраненностью: «Почитаем, братцы, сумерки свободы, / Почитаем могучий сумеречный год».
Возможно, потому, что он верил, что прошлое всегда будет повторяться, Мандельштам, кажется, предсказывает несчастливые результаты русской революции с жуткой проницательностью, а также со сверхъестественной покорностью:
Почтим и роковое бремя
народный лидер, весь в слезах, соглашается.
Уважайте темнеющий груз силы
в своем невыносимом мертвом весе.
У кого есть сердце, тот должен услышать свой сосуд,
время, когда он опускается на морское дно.
Он не осуждает революцию, как это делали некоторые его сверстники; он и не бежит от нее, как это делали многие его коллеги-писатели, художники и интеллектуалы. Вспоминая Мандельштама в 1919, поэт Рюрик Ивнев заметил: «Я никогда не встречал человека, который, как [он], сумел бы одновременно принять и отвергнуть революцию». «Давайте почтим сумерки свободы» завершает
Ну что ж, попробуем,
большой громоздкий поворот колеса.
Земля плывет дальше.
Прокладывая борозду через моря,
будем помнить в холодной Лете
мы заплатили десять небес за эту землю.
Мужчины, проявите мужество. Своей странной беспристрастностью Мандельштам напоминает мне Исаака Бабеля, другого еврейского писателя, уничтоженного Сталиным. В своих мемуарах Надежда против надежды (1970) , грозная, легендарно верная жена Мандельштама Надежда рассказывает о том, как в конце 1930-х провела вечер с Бабелем, который рассказал о том, как он пил с «милиционерами» — т.е. тайная полиция. Мандельштам спросил, движимо ли им желание «увидеть, каково это в эксклюзивном магазине, где товаром является смерть. Он просто хотел потрогать его пальцами? «Нет, — ответил Бабель, — я просто люблю понюхать». Вскоре он был арестован и расстрелян. Как и у Мандельштама, у него не было инстинкта бегства; он решил остаться и досмотреть историю до конца.
В 1920 году, когда Бабель работал журналистом в составе Красной Армии, Мандельштам написал еще одну пророческую поэму, обыгрывающую выходки футуристов, чья опера заум Победа над солнцем была впервые представлена в Санкт-Петербурге.
в 1913 году:
Мы все встретимся снова в Петербурге,
как будто там мы солнце похоронили,
и мы будем говорить благословенное бессмысленное слово,
произнести это там в первый раз….Я могу подойти к часовым без страха,
Мне не нужен ни паспорт, ни пароль:
Я буду молиться в советскую ночь,
молясь о благословенном, бессмысленном слове.
Зачем кому-то желать покорить солнце, дающее свет и жизнь? А историю с Икаром никто не помнил? Мандельштам не имел ничего общего с бейонсенсом, но никогда не отказывался от своей веры в слово.
Несмотря на свое неприятие иконоборчества, Мандельштам разделял с футуристами убеждение, что язык лежит в основе нового порядка, наделенного эпическим значением. В «Слове и культуре» он написал
В жизни мира наступила героическая эпоха. Слово есть мясо и хлеб. Он разделяет судьбу плоти и хлеба: страдание. Люди голодны. Государство голодает еще больше.
Слово, плоть, хлеб почерпнуты, конечно, из Евангелий, но здесь не Христос, а язык — язык трансцендентный, включающий в себя и древнегреческий, и латинский, и итальянский, и русский — искупающий грехи человечества через его святое мученичество. Государство хотело господствовать и владеть языком; Через несколько лет он предаст суду обвиняемых в «лингвистических вредителях» и привлечет к ответственности авторов словарей. Но поэзия была и тайной пищей для многих советских людей.
Следуя извилистой логике, достойной христианской теологии, которая вдохновила его творчество, Мандельштам отверг идею о том, что поэзия обладает «какой-либо особой телесностью, конкретностью, вещественностью». Требование этих качеств было просто «революционным голодом, порывом сомневающегося Фомы». Это опять-таки было более или менее явным отказом от футуристов, в чьи опыты входили и «железобетонные» стихи Василия Каменского, ориентированные на графическое оформление, трактовавшие буквы и слова как физические компоненты художественного произведения; некоторые стихи Каменского появились в рисованной форме рядом с картинами.
Его коллекция Танго с коровами (1914) напечатано на пятиугольных листах цветочных обоев с оригинальными рисунками двух художников-футуристов, братьев Давида и Владимира Бурлюков. (В декабре «Гадкий утенок-пресс» выпустит факсимиле «Танго с коровами » с «визуальным переводом» Дэниела Меллиса и Юджина Осташевского.)
В стихах Владимира Маяковского идеи становятся осязаемыми, а неодушевленные предметы оживают. Его пьеса в стихах Владимир Маяковский: Трагедия (1913) имел рабочее название «Восстание вещей »: в нем душа подносится на блюде, а поцелуи оживают, толстеют и грозят. Мандельштам, напротив, представлял отношение между словом и вещью как метемпсихоз: «Живое слово не означает вещь, — писал он, — но свободно избирает в качестве жилища ту или иную вещь, значение, телесность, любимое тело. И слово свободно бродит вокруг вещи, как душа бродит по брошенному, но незабытому телу». В 19В стихотворении 20 «Я забыл слово, которое хотел сказать», он представляет слова тенями в подземном мире Гомера, вечными существами, то проскальзывающими, то исчезающими из виду и памяти.
Мандельштам почти перестал писать стихи между 1926 и 1930 годами. Многие писатели, включая Бориса Пастернака и Бабеля, обнаружили, что их «музы замолчали» в суматохе первых советских лет. Но яростное сатирическое эссе «Четвертая проза» Мандельштама, написанное после того, как его осудили партийные писатели, заставило его снова писать стихи. На него нападали не только за якобы пагубные ретроградные наклонности, но и за неуместность — иными словами, за отказ поклоняться алтарю будущего. Однако, согласно мемуарам его жены, заявления о том, что Мандельштам был бывшим, могли спасти его стихи от выслеживания и уничтожения. Краткий отрывок из «Четвертой прозы» в сборнике Франса — откровенная насмешка над антисемитскими и антицыганскими стереотипами: «Писатели — раса с отвратительным запахом кожи и самыми грязными способами приготовления пищи. Это раса, которая бродит и спит на собственной блевотине, изгнанная из городов, преследуемая по деревням, но всегда и везде приближенная к власть имущим, которые отводят им места в определенных районах, как проституткам».
Хотя в начале своей карьеры Мандельштам часто, казалось, стремился дистанцироваться от того, что он называл «иудейским хаосом» своего детства, и от клейма, из-за которого другие писатели называли его «еврейским мальчиком» за его спиной, теперь он поставил эту ядовитую пародию на против гордого восстановления своей еврейской идентичности: «Я должен настаивать на том, что писательское ремесло в том виде, в каком оно развилось в Европе и особенно в России, не имеет ничего общего с почетным званием еврея, которым я горжусь».
Стихи 1930-х пронизаны насилием и страхом эпохи. Мандельштам знал, что у него нет свирепости или грубой силы, необходимых для выживания, и что время скоро поглотит и его. «Век волкодава прыгает мне на спину, — писал он, — но у меня нет волка в крови… и меня убьют только равные ему». Но жестокость этих более поздних стихов соответствовала великолепию природы:
Не дай мне увидеть ни труса, ни липкой слизи,
нет колеса с костями и кровью,
но чернобурые лисы, которые светят всю ночь
с благодатью до потопа.
Почти ни одна из стихов, написанных Мандельштамом после 1930 года, не была напечатана при его жизни, хотя он опубликовал свой прозаический труд «Путешествие в Армению» (тоже отрывок во французском томе). Он жил в нищете, переходя из одного временного жилища в другое, ожидая рокового стука в дверь. В 1933 году, во время голода, вызванного сталинской политикой коллективизации, он посетил Крым — свою любимую Тавриду — и стал свидетелем некоторых ужасов голодной смерти, опыт, отраженный в «Холодной весне. Страшный Крым без зерна». В ноябре того же года он написал нехарактерно прямое политическое стихотворение, известное как «Сталинская эпиграмма»: «Расстрелы он любит больше всего, / Этот осетин так широк в груди». (Есть что-то неприятное в этой лимерической строфе, русскоязычный оригинал — тоже не лучшее произведение Мандельштама.) Эпиграмму он читал друзьям — попытка самоубийства стихами — и кто-то донес на него. Его арестовали и сослали сначала на Урал, где он выбросился из окна больницы, а затем в Воронеж, в благодатный «черноземный» край юго-восточнее Москвы.
В этот период появились «Воронежские тетради», вершина его поэтического творчества. Во французском переводе (так сильно отличающемся от хриплого разговорного перевода Эндрю Дэвиса 2016 года для NYRB Poets) эти стихи отличаются удивительной простотой: возможно, это ясность примирения до конца жизни. Они задерживаются на «холодном великолепии» равнин, на «давнем голоде своего чуда». Есть пронзительное утешение в уверенности, что мир природы переживет и его, и Сталина: «Ты, Урал горла, широкие плечи Поволжья, / Или эта плоская территория — вот мои единственные права, / И я должен вдохни их, чтобы наполнить легкие». Предпоследнее стихотворение в сборнике Франции от 30 апреля 19 г.37, начинается
Я подношу эту зелень к губам,
поднять листья, их липкая клятва,
клятвопреступная земля, дающая
рождаются тополя, клены, дубы.
Стихотворение вибрирует от осознания того, что эта весна, скорее всего, станет для него последней.
Мандельштам уже пережил Маяковского, застрелившегося в 1930 году, вскоре после написания стихотворения, в котором он размышлял о том, как в целях агитации «наступил на горло» собственной песне. Мандельштам, напротив, писал 19 февраля37: «Я пою, когда горло мое влажно и душа моя суха, / и глаза мои влажны, и совесть не лжет». Его упрямое неприятие пропаганды и навязанных обвинений, его верность поэзии до самой смерти — вот главные составляющие того статуса святого, которого он достиг в каноне русских поэтов ХХ века. В мае 1938 года, вскоре после возвращения из ссылки, он снова был арестован. На этот раз его отправили в трудовые лагеря на Дальний Восток России. Он умер той зимой, еще в пересыльном лагере. Выживание его поэзии было победой супружеской преданности. С помощью нескольких друзей Надежда Мандельштам сохранила его работы, во многом благодаря своей потрясающей памяти.
В Черной Земле, Питер Франс сделал правильный выбор. Он мудро отказался от попытки точно воспроизвести мандельштамовское использование рифмы и размера — почти верный путь к катастрофе для тех, кто переводил русскую поэзию на английский язык, даже поэзию гораздо менее сложную и перенасыщенную метафорами, чем поэзия Мандельштама.
(Надежда Мандельштам говорила, что ее муж «терпеть не мог стихотворных переводов».)
Готовность отказаться от оригинальных метрических и рифмовых схем часто является преимуществом переводчиков-неносителей языка, которые понимают, что даже если не считать семантических жертв, метр и стишки, звучащие божественно изящно на русском языке, часто напоминают детские стишки на английском языке. Иосиф Бродский, напавший на Кларенса Брауна и У.С. Мервин 1973 перевода Мандельштама из-за их неверности в рифме и размере, были слишком близки к оригиналам, чтобы увидеть это. (Мне бы очень хотелось, чтобы New Directions сделали Black Earth прямым переводом для двуязычных читателей, для тех, кто стремится к двуязычию, и для тех, кто любит расшифровывать узоры в кириллическом стихе.)
В своем предисловии Франс объясняет, что он «использовал множество полных рифм, наклонных рифм, внутренних рифм, ассонансов и аллитераций, пытаясь воссоздать на английском языке поэзию, которая в равной степени обращается к внутреннему глазу и уху».
Такой подход дал выдающиеся результаты, передав мандельштамовскую плотность с изяществом, доставляющим удовольствие от целого еще до того, как читатель полностью переварит части. Большая часть ориентированной на будущее поэзии современников Мандельштама сейчас кажется безнадежно устаревшей; Тем временем поэзия Мандельштама расцвела с течением времени. Здесь он также процветает в своем путешествии на английский язык.
новый год: перевод | Кэролайн Лемак Брикман
Иллюстрация из японского каталога фейерверков, nd.
Райнер Мария Рильке и Марина Цветаева никогда не встречались, но они интенсивно переписывались с мая 1926 года до внезапной смерти Рильке в декабре. Его смерть, наступившая вслед за этой страстной, недолгой («невозможной», — говорит Зонтаг, «славной») перепиской, — разорила русского поэта. Она сочинила ему элегию в виде новогоднего поздравления. Последнее любовное письмо, завещание, запоздалое прощание с новообретенным наставником, с новым потерянным возлюбленным и, возможно, самое главное, с ее личным поэтическим божеством.
«Отсюда интенсивность дикции Цветаевой в Новогоднее , — замечает Бродский, — поскольку она обращается к тому, кто, в отличие от Бога, обладает абсолютным слухом».
Рильке начал «Дуинские элегии» словами: «Кто, если бы я закричал, услышал бы меня среди иерархий ангелов?» Цветаева перехватывает этот крик и развивает его, вытесняя его гипотетическое в свой конкретный мир, более уродливый, чем его, потому что в нем он теряется. Как Рильке надеялся быть услышанным, так и Цветаева надеется вскрикнуть. «Когда начинаешь говорить и — если до этого дойдет — когда начинаешь говорить о себе, — произносит Бродский, — делаешь так, как будто исповедуешься, ибо это он — не священник и не Бог, а другой поэт — который слушает вас». Цветаева взывает к голосу своего поэта. Она призывает его формы: элегии, письма, молитвы. «К черту родной русский язык, с немецким, — зовет она, — я хочу язык ангела».
Несколько слов о сексе. Почти сразу после наиболее откровенно эротической части стихотворения, когда воображаемый новогодний тост превращается в оргию льющихся рифм, выпивки и тел, Цветаева заявляет:
мне, наверное, плохо видно, потому что я в яме.
тебе, наверное, легче, потому что ты наверху.
знаешь, между нами никогда ничего не было.
Здесь происходят две вещи. Во-первых, в этой прогрессии есть что-то странное: [я жив и в аду] плюс [ты мертв и в раю] приводит к [и это все равно ничего не значит!]. Его положение «наверху» зависит от того, что она, в яме, представляет его там — точно так же, как ее положение в аду определяется его смертью. И все же синтез, достигнутый этими антитезисами, — ничто.
Второе, что происходит, это то, что Цветаева продолжает характеризовать ничто между ними: «чисто» ничто, она называет это, «просто» ничто, «подходящее» ничто. Ничто, которое все еще могло превратиться в ничто , как она поняла только после его смерти. Она что-то из этого делает. Это дело превращения ничто между ними во имя их любви и есть настоящая цветаевская алхимия желания. Менее creatio ex nihilo , чем свадебная вода Галилеи, становится шампанским в канун Нового года.
Конечно, использование языка для парения работает и наоборот, и Цветаева постоянно использует язык для падения.
Радость чего-то из ничего легко искажается отчаянием ничего из чего-то, и напряжение между этими двумя полюсами — между желанием и горем — и держит это стихотворение в напряжении. Она одна в новогоднюю ночь, а ее поэт умер. Ткань реальности разорвана, и требуется метафизическое чудо. Подобно читателю, Цветаева должна одновременно держать в уме две вещи, которые, если бы обе были правдой, сломали бы ее разум, а если бы обе были правдой,0151, а не правда, порвал бы ей поэму. Рильке здесь, а Рильке нет.
новый год
I.
с новым годом — с новым светом, с новым миром — с новым краем, с новым царством — с новым пристанищем!
первое письмо тебе в следующем—
место, где никогда ничего не происходит
(почти даже блеф не бывает), место, где грубят,
спешка всегда случается, как пустая башня Эола.
первое письмо тебе со вчерашнего
Родина, теперь без тебя нет страны,
теперь уже один из
звезды… и этот закон ухода и ухода, рассекая
и расщепленный,
этот коготь, благодаря которому моя возлюбленная становится именем в списке
(а он? с 26 года?),
и бывшее превращается в несбывшееся.
рассказать вам, как я узнал?
не землетрясение, не лавина.
подошел парень — кто угодно (ты мой):
«Действительно, прискорбная потеря. это сегодня в «Таймс».
ты напишешь для него статью? где?
«В горах.» (окно с выходом на еловые ветки.
простыня.) «Ты что, газет не читаешь?
а некролог ты не напишешь? №. «но…» пощади меня.
вслух: слишком сильно. молча: Я не предам своего Христа.
«в санатории». (рай напрокат.)
какой день? «вчера, позавчера, не помню.
ты собираешься в Алькасар позже? №.
вслух: семейные дела. молча: что угодно, только не Иуда.
II.
в наступающем году! (ты родился завтра!)
рассказать вам, что я сделал, когда узнал о…
ой… нет, нет, я оговорился. плохая привычка.
Я уже давно заключаю жизнь и смерть в кавычки,
как пустые истории, которые мы плетем. сознательно.
ну я ничего не делал.
но что-то сделал
случилось, случилось без тени и без эха,
случилось.
ну как поездка?
как порвалась, вытерпела, лопнула
ваше сердце на части? на лучших орловских скаковых лошадях
(они не отстают, ты сказал, с орлами)
у тебя перехватило дыхание или еще хуже?
было сладко? ни высот, ни падений для тебя,
вы летали на настоящих русских орлах,
ты. мы связаны кровными узами с тем миром и со светом:
это случилось здесь, на Руси, в мире и свете
созрел на нас. спешка набирает обороты.
Я говорю жизнь и смерть с ухмылкой,
скрыт, так что ты поцелуешь меня, чтобы узнать.
Я говорю жизнь и смерть со сноской,
звездочка (звезда, ночь, которую я жажду,
ебать полушария головного мозга,
Я хочу звезды)
III.
теперь не забудь, мой дорогой, мой друг,
если я использую русские буквы
вместо немецких это не потому что
говорят, что в наши дни все сойдет,
не потому, что нищие не могут выбирать,
не потому, что покойник беден,
он съест что угодно, он даже не моргнет.
нет, потому что тот мир, тот свет —
могу ли я назвать его «нашим»? — он не лишен языка.
когда мне было тринадцать, в Новодевичьем монастыре,
Я понял: это довавилонское.
все языки в одном.
тоска. ты больше никогда не спросишь меня
как сказать «гнездо» по-русски.
единственное гнездо, целое гнездо, ничего, кроме гнезда —
укрывая русскую стишок со звездами.
я кажусь рассеянным? нет, невозможно,
нет такой вещи, как отвлечение от вас.
каждая мысль — каждая, Du Lieber ,
слог — ведет к тебе, несмотря ни на что,
(да черт с родным русским языком, с немецким,
Хочу язык ангела) места нет,
нет гнезда, без тебя, ой погоди есть, только одно. твоя могила.
все изменилось, ничего не изменилось.
ты не забудешь — я имею в виду, не обо мне?
как там, Райнер, как ты себя чувствуешь?
настойчивый, верный, самоуверенный,
как происходит первое видение поэтом Вселенной
квадрат с его последним взглядом на эту планету,
эта планета досталась тебе только один раз?
поэт ушел из пепла, дух покинул тело
(разделить на два было бы грехом),
и ты ушел от себя, ты ушел от тебя ,
не лучше быть рожденным Зевсом,
Кастор вырвал — тебя из себя — из Поллукса,
мраморная рента — ты от себя — от земли,
ни разлуки, ни встречи, просто
противостояние, встреча и разлука
первый.
как ты мог видеть свою руку достаточно хорошо, чтобы писать,
посмотреть на след — на вашей руке — чернил,
от вашего окуня на высоте, в милях (сколько миль?),
твой окунь бесконечных, ибо безначальных, высот,
намного выше кристалла Средиземноморья
и другие блюдца.
все изменилось, ничего не изменится
насколько я понимаю, здесь, на окраине.
все изменилось, ничего не меняется —
хотя я не знаю, как отправить это письмо за дополнительную неделю
моему корреспонденту — и куда мне теперь смотреть,
опираясь на край лжи — если не с того на сё,
если не от того к этому. страдая от этого. долго терпел это.
IV.
Я живу в Белвью. маленький город
гнезд и веток. переглядываемся с гидом:
Бельвю. крепость с прекрасным видом
Парижа — зал с галльской химерой —
Парижа — и еще дальше…
опираясь на алый обод,
насколько они должны быть смешны вам (кому?),
(мне!) они должны быть смешными, забавными, с бездонной высоты,
эти Бельвю и эти наши Бельведеры!
Я вялый.
потерять его. подробности. острая необходимость.
Новый год стучится в дверь. за что можно выпить?
и с кем? а что действительно пить? вместо пузырьков шампанского
Я возьму эти комочки ваты в рот. там удар — Боже,
что я здесь делаю? какое покровительство — что мне делать,
этот новогодний шум — твоя смерть отдается эхом, Райнер, она отдается эхом и рифмуется.
если такой глаз, как ты, закрылся,
то эта жизнь не жизнь, и смерть не смерть,
оно тускнеет, ускользает, я поймаю его, когда мы встретимся.
ни жизни, ни смерти, ладно что-то третье,
новенький. Я выпью за это (расстилая соломинку,
посыпание цветов для 1927-й вещи,
пока 1926, какая радость, Райнер, окончание
и начнем с вас!), я наклонюсь через
этот стол тебе, этот стол такой большой, что конца и края не видно,
Я чокнусь своим стаканом, чокнусь,
мой стакан на твой. не стиль таверны!
я на тебе, течет вместе, мы даем рифму,
третья рифма.
Я смотрю через стол на твой крест:
сколько мест на полях, сколько места
на краю! и для кого бы кустарник качался,
если бы не мы? так много мест — наши места,
и ничей другой! столько листвы! все твое!
ваши места со мной (ваши места с вами).
(Что бы я сделал с тобой на митинге?
мы могли бы поговорить?) так много места — и я хочу время,
месяцы, недели — дождливые пригороды
без людей! Я хочу утро с тобой, Райнер,
Я хочу начинать утро с тобой,
так что соловьи не доберутся туда первыми.
мне, наверное, плохо видно, потому что я в яме.
тебе, наверное, легче, потому что ты наверху.
знаешь, между нами никогда ничего не было.
ничего так чисто и просто ничего,
это ничего что случилось, так что удачно—
смотри, не буду вдаваться в подробности.
ничего кроме — подождите,
это может быть большим (первый, кто пропустит
бит проигрывает игру) — вот оно,
бит, который идет бит
мог быть ты?
бит не останавливается.
воздержаться, воздержаться.
ничего кроме чего-то
каким-то образом стал ничем — тенью чего-то
стал его тенью. ничего, то есть тот час,
тот день, тот дом — и этот рот , о, предоставленный
почтение памяти осужденным.
Райнер, мы слишком внимательно изучили?
ведь что осталось: тот свет, тот мир
принадлежал нам. мы отражение самих себя.
вместо всего этого — весь этот светлый мир. наши имена.
В.
счастливый свободный пригород,
счастливого нового места, Райнер, счастливого нового мира, нового света, Райнер!
счастливая далекая точка, где возможно доказательство,
счастливого нового видения, Райнер, нового слуха, Райнер.
все попало в твой
способ. страсть, друг.
с новым звуком, Эхо!
с новым эхом, Звук!
сколько раз за партой моей школьницы:
что за этими горами? какие реки?
Хороши ли пейзажи без туристов?
я прав, Райнер, дождь, горы,
гром? это не притязания вдовы—
не может быть одного рая, обязательно будет
другой, более дождливый, над ним? с террасами? Я сужу по Татрам,
небеса должны быть похожи на амфитеатр.
(и опускают занавеску.)
Я прав, Райнер, Бог растет
баобаб? не Золотой Людовик?
не может быть только один Бог? обязательно будет
другой, более дождливый, над ним?
как пишет на новом месте?
если ты там, должна быть поэзия. ты
являются поэзией. как пишет в хорошей жизни,
нет стола для ваших локтей, нет лба для вашей борьбы,
Я имею в виду твою ладонь?
напиши мне, я скучаю по твоему почерку.
Райнер, тебе нравятся новые рифмы?
правильно ли я понимаю слово рифму ,
есть целый ряд новых рифм,
есть ли новая рифма для смерти?
и еще один, Райнер, над ним?
некуда идти. язык весь выучен.
целый ряд значений и созвучий
заново
до свидания! увидимся в следующий раз!
мы увидимся — я не знаю — мы будем петь вместе.
счастливая земля я не понимаю—
счастливо все море, Райнер, счастливо все я!
давайте не будем скучать в следующий раз! просто напишите мне заранее.