Публикация не была найдена — Студопедия
Поделись с друзьями:
I. 1. We came up to the man (стоявшему на углу) and asked him the way. 2. Go to the shop and ask the man (стоящего там) to show you the way. 3. The man (стоящий у окна) was our teacher last year. 4. Did you see in what direction the man (стоявший здесь) went? 5. He wants to write a book (которая бы подытожила) his impressions of the trip. 6. The people (ожидающие вас) have been sitting here since 3 o’clock. 7. The people (ожидавшие вас) have just gone.
II. 1. (Рассказав все, что он знал) the man left the room. 2. (Постучав дважды и не получив ответа) he came in. 3. (Толкнув дверь) he felt that it was not locked. 4. (Тихо закрыв дверь) he tiptoed into the room. 5. Each time (рассказывая об этом случае) she could not help crying. 6. (Приехав в гостиницу) she found a telegram awaiting her. 7. (Приехав сюда) many years before he knew those parts perfectly. 8. We took a trip in a boat down the river (приехав обратно) when it was dark.
9. I felt very tired (проработав целый день) in the sun. 10. (Уронив монету на пол) he did not care to look for it in the darkness and took another one.
III. 1. The conference (проходящая сейчас) in our city is devoted to problems of environment protection. 2. Unable to attend the conference (проходившую тогда) at the University, we asked to inform us about its decisions. 3. They are now at a conference (которая проходит) at the University. 4. Suddenly I heard a sound of a key (поворачиваемого) in the lock. 5. (Когда их поставили в воду) the flowers opened their petals. 6. The flowers faded (так как их долгое время держали без воды).
15. Translate the following sentences into English:
I. 1. Гордясь своим отцом, он часто говорит о нем. 2. Выступая на собрании, я забыл упомянуть об этом факте. 3. Как зовут человека, говорящего сейчас по телефону? 4. Наконец она увидела человека, спасшего ее сына. 5. Некоторые вопросы, которые затрагиваются в докладе, заслуживают серьезного внимания.
6. Они усыновили (adopted) мальчика, потерявшего родителей в авиационной катастрофе. 7. Не найдя нужной книги дома, я отправился в библиотеку. 8. Не выполнив работу вовремя, я вынужден был извиниться перед ними. 9. Пробыв в Лондоне около недели, я мог рассказать им много интересного.
II. 1. Путешествуя по стране, мы познакомились со многими достопримечательностями. 2. Поняв, что не сможет выполнить всю работу одна, она попросила меня о помощи. 3. Зная, что у меня достаточно времени, чтобы дойти до кинотеатра, я не спешил. 4. Приехав в тот вечер к своему другу, я узнал, что его еще нет дома, но что он придет с минуты на минуту. 5. Увидев, что такси подъехало к дому, он взял вещи и быстро спустился вниз. 6. Как часто вы подстригаетесь? 7. Мне необходимо срочно отремонтировать часы. 8. Мы отремонтировали квартиру до того, как уехали на юг. 9. Вы хотите сшить новое пальто?
16. Translate the following sentences into English:
1. Это была одна из историй, которые часто рассказывала нам мать.
2. Он не мог забыть грустную историю, рассказанную ему старухой. 3. Он внимательно слушал историю, которую рассказывала одна из девочек. 4. Девочка, рассказывающая эту историю, уверена, что это правда. 5. Обещанная помощь не приходила. 6. Где человек, обещавший вам помочь? 7. Говорившая по телефону девушка наконец повесила трубку. 8. Говорившая с моим братом женщина улыбнулась мне. 9. Это один из студентов, принимающих участие в конференции. 10. Я поговорил с одним из студентов, принимавших участие в конференции два года назад. 11. Мы шли по дороге, ведущей в город. 12. Здесь уже давно нет дороги, которая раньше вела к озеру.
Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:
«Язык не поворачивался назвать ее мамой». Истории сироты и матери, лишенной ребенка — Сноб
В России больше 70 тысяч детей-сирот, которые живут в детдомах и пансионах. При этом каждый год тысячи детей оказываются «изъяты» из родных семей, где родители не могут их прокормить и не справляются с воспитанием.
Благотворительная организация «Детские деревни-SOS» помогает семьям в сложных ситуациях, чтобы ребенка не пришлось разлучать с родителями. «Сноб» поговорил с сотрудницей организации о том, почему детям лучше оставаться в родной семье, и с подопечной Программы профилактики социального сиротства и укрепления семьи, которая рассказала, как сумела вернуть сына благодаря соцработникам
Иллюстрация: Мария Аносова
«У ребенка должна быть одна мама»
Светлана росла в пансионе семейного типа и мечтала стать директором детского дома. Сейчас она работает не с сиротами, а с детьми, которые все еще живут в родной семье, но вот-вот могут ее потерять. Светлана рассказывает «Снобу» свою историю и объясняет, почему ни один пансион не заменит родителей.
Я точно не знаю, когда у моих родителей начались проблемы. Сколько я себя помню, они много пили. Драк и скандалов не было, но я понимала, что наша семья отличается от других. У меня есть два младших брата, и никто из нас не ходил в детский сад.
В семь лет я не пошла в первый класс, как другие дети — некому было заниматься этими вопросами. Мы часто недоедали, у нас не было новой одежды. Но когда ты ребенок, ты не особо задумываешься о таких вещах — воспринимаешь все как данность.
Когда мне было восемь лет, мой брат упал с 11-го этажа. Родители не следили за ним, и он залез на подоконник и вывалился. Я была рядом — прежде, чем упасть вниз, он повис на карнизе, а я стала кричать. Во дворе были какие-то люди, там даже случайно оказался милиционер. Он схватил соседскую рубашку, которая сушилась на улице, и чудом поймал в нее брата, так что он остался жив.
На следующий день к нам пришли органы опеки. Мы с моим другим братом гуляли во дворе, когда к нам подошли незнакомые люди. Они стали расспрашивать нас о жизни, предложили поехать в детский дом. Мы не знали, что это такое, и на всякий случай согласились. Тогда они поднялись вместе с нами в квартиру и помогли собрать вещи. Месяц мы провели в больнице — это обязательная процедура, нужно было выдержать карантин и провести обследования.
А потом мы втроем оказались в детдоме.
Светлана
Фото: из личного архива
Я думаю, что мама нас любила — по крайней мере, она не ругала нас и не обижала. Но из-за алкоголя просто потеряла контроль над ситуацией. Когда нас забрали, она не пыталась с нами связаться, забрать обратно — в следующий раз я увидела ее только в 14 лет, когда получала паспорт. Это было странное ощущение: я очень волновалась и обращалась к ней на «вы». Язык не поворачивался назвать ее мамой.
В детском доме было совсем не плохо. Я наконец-то начала учиться по школьной программе. Воспитатели к нам очень хорошо относились. Мы весело отмечали праздники, летом ездили на море, никогда не голодали. Но все-таки это была система. Вся жизнь была по расписанию: подъем, завтрак, прогулки. С внешним миром мы почти не общались, в школу не ходили — учителя приходили к нам. Мы с братьями были в разных группах и виделись не часто. Летом нас отправляли в разные лагеря, и иногда мы разлучались на несколько месяцев.
Не хватало семьи. Все-таки воспитатели — это совсем не родители.
После четвертого класса я должна была отправиться в интернат. Но директор детского дома не хотела разлучать меня с братьями, поэтому она договорилась, чтобы нас взяли в пансион семейного воспитания при благотворительном фонде «Отчий дом». Помню, как за нами приехали на газели. Мы какое-то время тряслись в машине, а потом оказались в совершенно новом месте. Нас привели в трехэтажное здание, на каждом этаже — по две квартиры. В одну из них мы вошли. Нас встретила приветливая женщина и сказала, что мы с братьями будем жить здесь. Сотрудники фонда объяснили, что она теперь наша мама, и я сразу же стала ее так называть. Я испытывала настоящую эйфорию — у меня впервые в жизни появилась собственная комната, а мы с братьями теперь были в одной семье, не разделенные по группам.
В нашей семье было восемь человек, все разного возраста. В других квартирах жили такие же семьи, и мы все дружили между собой. В пятый класс я пошла уже в обычную общеобразовательную школу, вместе с «домашними» детьми.
Сильной разницы между нами не чувствовалось. Правда, учителя иногда могли назвать нас «детдомовскими» — тогда сотрудники фонда ходили в школу и разговаривали с администрацией, просили так не делать. А вот одноклассники к нам относились хорошо. Бывало, кто-то во время ссоры случайно скажет слово «детдомовские», но потом сразу осечется — в классе нас дразнить было не принято.
По будням мы ходили в школу, потом приходили домой и все вместе обедали. Мама расспрашивала, как у кого дела, как прошел день. Вечером мы ходили в разные кружки и секции прямо на территории дома. У нас был и театральный кружок, и латиноамериканские танцы, и репетиторы по разным предметам. Мне больше всего нравился КВН — наша команда даже выиграла районный кубок. По вечерам мы с семьей опять встречались за ужином, перед сном играли в настольные игры или выходили погулять.
Иллюстрация: Мария Аносова
Конечно, я теперь уже понимаю, что наша семья отличалась от обычной, хоть и была максимально к ней приближена.
У нас два раза менялись мамы — так бывает, когда сотрудница фонда выходит на пенсию или должна сменить работу из-за обстоятельств. Помню, как уходила вторая мама — она собрала нас в зале и сказала, что ей придется с нами расстаться. Мы очень ее любили, и принять это было тяжело. Все-таки у ребенка должна быть одна мама.
Когда мы выросли, мы стали ходить на местные дискотеки, в боулинг. Общались с «домашними» ребятами, которые жили в нашем районе. К тому моменту всякие различия между нами давно стерлись — мы так же одевались, так же учились в обычной школе. Как-то вечером в боулинге я познакомилась с молодым человеком, за которого потом вышла замуж. Его родные меня хорошо приняли, у них не было предубеждений из-за того, что я росла без родителей. Свекровь рассказала своим коллегам обо мне, и они стали говорить: «Как же, она ведь из детдома». Но она только отшучивалась: «Зато не придется знакомиться с тещей».
Когда в 19 лет я выпускалась из пансиона, я уже планировала, что скоро у меня появится собственная семья.
Но я мечтала не только вырастить собственных детей, но и помочь другим — тем, кто, как и я, оказался без родителей. Мне нравилось расти в пансионе, но я знала, что моим ровесникам из обычных детских домов приходилось тяжелее. Некоторые из них получили квартиры в том же доме, что и я, и было видно, что они не так приспособлены к взрослой жизни. В пансионе нас учили быть самостоятельными, мы часто сами готовили и убирались. У этих ребят не было никаких навыков, они всю жизнь прожили как в пионерском лагере. Некоторые годами не могли оплатить коммунальные платежи, навести порядок дома.
Я надеялась, что однажды смогу стать директором детского дома или пансионата, помогать ребятам социализироваться, искать себя в жизни. Так что после школы получила педагогическое образование. Но все пошло немного не по плану: сначала подходящая работа не находилась, потом у меня родился ребенок, и я много времени провела в декрете. За это время многое успело измениться: вся система детских домов стала работать по-другому, и когда я снова стала искать работу, пришлось заново во многое вникать.
В конце концов я пришла работать в «Детские деревни SOS». Я рассчитывала, что буду заниматься с детьми в пансионе, похожем на тот, в котором я сама росла. Но в итоге попала в Программу профилактики социального сиротства и укрепления семьи. Мы занимаемся семьями, в которых есть родители, но они оказались в трудной ситуации и не могут справиться с воспитанием детей. Первое время я не совсем понимала, что мне делать, как я могу им помогать. Но потом разобралась и осознала, что это не менее важная задача, чем воспитывать детей в пансионе.
К нам приходят люди — в основном мамы, — у которых возникли проблемы. Кто-то остался без работы и оказался на грани нищеты. Кто-то сбежал из дома вместе с ребенком, столкнувшись с домашним насилием. Моя задача — выслушать и разобраться, как можно помочь. Это может быть юридическая поддержка: заполнить бумаги, оформить пособия. Кому-то нужна благотворительная помощь — нужно купить самые необходимые предметы, которых не хватает в быту. Еще есть шелтер, где живут те, кто ушел из дома из-за жестокого обращения.
Со многими подопечными работают психологи — помогают найти ресурс, чтобы справиться с проблемами, выстроить порядок действий.
Я вижу, что многие родители, которые к нам обращаются, — сами выпускники детских домов, у которых оказалось недостаточно бытовых навыков, чтобы со всем справляться во взрослой жизни. Есть многодетные семьи, которым перестало хватать денег. Есть семьи, в которых есть достаток, но нет взаимопонимания с детьми — им тоже помогает психолог. Пьющих или агрессивных родителей я встречаю редко. В основном это просто люди, которые оказались в тяжелых обстоятельствах и не знают, как им выбраться из проблем и не потерять детей. Но они очень хотят сохранить семью, и им еще можно помочь. Были даже случаи, когда мамы собирались отказываться от собственных детей. Но в разговоре выяснялось, что они делают это не по своей воле — просто силы закончились, не на что купить еду, некуда пойти, и они думали, что ребенку будет лучше в специальном учреждении. Но им предоставляли комнату в шелтере, психологическую помощь.
Они набирались сил, разбирались с бытовыми трудностями и продолжали счастливо жить со своими детьми. Все-таки родная семья — это очень важно, и если есть хоть какие-то шансы ее сохранить, надо постараться это сделать. Раньше я хотела работать с детьми, у которых вообще нет родителей. А теперь решила, что на сегодняшний день моя миссия — помочь тем, у кого родители есть, их не потерять.
Иллюстрация: Мария Аносова
«Либо алкоголь, либо сын»
Марии 35 лет. Почти треть жизни она пыталась самостоятельно справиться с наркотической, а потом алкогольной зависимостью и из-за этого чуть не лишилась родительских прав. Мария рассказывает, как осознала, что хочет сохранить ребенка, и стала учиться быть ответственной матерью.
У меня было нормальное детство: я занималась танцами, рукопашным боем, обожала лошадей и мечтала работать на ипподроме. Но в какой-то момент проблемы начали появляться одна за другой. В 2001 году, когда я еще была подростком, моя мама умерла от рака — это произошло во сне, она лежала на кровати рядом со мной.
У меня остался только папа, и я очень старалась стать самостоятельной, чтобы его не обременять. Так вышло, что он работал дворником, и я знала, что он сильно устает и зарабатывает немного. Так что у меня сложилось убеждение, что мне нужно самой решать все свои проблемы и ни к кому не обращаться за помощью.
Я отучилась на маляра-штукатура, а потом, как и мечтала, пошла работать на ипподром. В 2005 году познакомилась с молодым человеком, влюбилась, и мы стали вместе жить. Казалось бы, все было в порядке, но вскоре мы оба стали употреблять наркотики. Он был музыкантом, и среди людей, с которыми мы тогда общались, у многих были зависимости, так что и мы в это втянулись. Попробовали раз, другой, и плотно в это ушли. Мне кажется, на самом деле я старалась отвлечься от чувства одиночества, сбежать от проблем. Я тогда не умела прислушиваться к себе, не знала, чего хочу от жизни, куда мне себя деть, вот в моей жизни и появились героин и метадон. Если раньше у меня были мечты и планы, то теперь все свелось только к поискам дозы и гулянкам.
Мы не нуждались — он занимался музыкой, потом мы стали подрабатывать ремонтом. Если вдруг оказывались на мели, его мама присылала денег. Понятно было, что такая жизнь нас ни к чему хорошему не приведет. Мы вместе пытались завязать, потом срывались. К врачам обращаться не хотели, поэтому переходили с наркотиков на алкоголь. Однажды вечером я взглянула на мужа и увидела, что у него все лицо покрыто пятнами — как будто он обжегся. Мы вызвали скорую, его отвезли в больницу, и врачи несколько дней говорили, что они не знают, что с ним произошло. У него все болело, и он говорил, что готов от боли повеситься на капельнице. Приехала его мама из-за границы, поговорила с врачами, кажется, заплатила денег. Тогда его более тщательно обследовали, и выяснилось, что у него из-за проблем с сердцем стали отказывать внутренние органы. Вскоре он умер — как и мама, у меня на руках.
Я по-прежнему считала, что все свои трудности должна решать сама. Пыталась бросить пить, но не получалось. У отца сидеть на шее я не хотела, поэтому сначала ночевала у знакомых, потом жила по каким-то подвалам и чердакам.
А потом один знакомый предложил мне помочь лечь на реабилитацию в больницу, и я согласилась. Мне помогло — я впервые за долгое время перестала пить и курить, даже матом не ругалась. Но когда я вышла, я снова попала в неподходящую компанию — не то чтобы я сорвалась, но несколько раз выпила вина. На реабилитации у нас были кураторы, которые после выписки контролировали, как мы справляемся, помогали искать работу. Они узнали, что я снова стала выпивать, стали опять отправлять в реабилитационный центр. Я сначала поехала, но потом разнервничалась и ушла оттуда. Решила, как и раньше, со всем разбираться без посторонней помощи.
Я продолжила выпивать, но понемногу. Через некоторое время в гостях я познакомилась с мужчиной, который мне очень понравился — его звали Петр (имя изменено). Мы в тот же вечер уехали к нему домой и стали вместе жить. Мне казалось, с ним у меня все наладится. Он говорил: «Мы будем семьей, ты будешь одета, обута». У меня на тот момент не было работы и даже паспорта — его украли.
Но это перестало меня так сильно беспокоить: я поверила, что этот человек мне со всем поможет, что я впервые в жизни могу на кого-то опереться.
Мария
Фото: из личного архива
Через три месяца я забеременела. Отец, когда узнал, сказал: «Не вздумай сделать аборт». Но я и сама не собиралась: я очень хотела ребенка. Примерно год у нас все было нормально. Потом, за два месяца до родов, у меня умер отец. Я очень горевала. Петр боялся, что я сорвусь, снова начну пить, но я этого не сделала — я ведь была беременна и не хотела потерять ребенка.
А потом, вскоре после родов, отношения стали портиться. Сын плакал, просыпался. Петр уставал от этого, нервничал. Мы стали ругаться, я от отчаяния начала снова выпивать. Оказалось, я доверилась не тому человеку. Когда он злился, он кричал: «Ты все в своей жизни потеряла, у тебя ничего нет. Ты от меня зависишь полностью, без меня ничего не можешь». Это было невыносимо, он давил на самые болезненные точки. А еще он стал меня бить — одной рукой держал сына, а другой наносил удары.
Сломал мне нос и челюсть, грозился выбросить из окна.
Я собралась и уехала к подруге вместе с ребенком, но он пришел и туда. Стал грозиться, что заберет сына, избил меня, выставил за дверь. Я долго сидела у подъезда, а когда вечером пришла домой, подруга сказала, что ребенка забрали в дом малютки. Она сама позвонила в службу опеки — понимала, что ребенок так жить не может. Я к тому моменту опять крепко выпивала и не могла нормально о нем позаботиться, а у нее самой многодетная семья. Она готова была мне помочь, но только если я окончательно перестану пить и встану на ноги, начну сама что-то делать. Мы договорились, что я снова лягу на реабилитацию, а потом, когда приду в себя, мы разберемся, как вернуть сына.
Если раньше я не понимала, чего я хочу от жизни, то теперь мне стало ясно: самое главное — чтобы ребенок снова был со мной. Я любила его и хотела сделать все, чтобы он вернулся и был счастлив. На этот раз я по-настоящему захотела навсегда завязать с алкоголем. Подруга помогла мне лечь на реабилитацию, и я пролежала там семь месяцев.
Еще мы вместе восстановили мой паспорт. В службе опеки мне пошли навстречу, хоть и не сразу: сначала говорили, что вообще лишат меня родительских прав. Потом предлагали оставить ребенка в специальном учреждении, но не лишать меня прав с ним видеться. Но в итоге поверили, что я хочу наладить нашу с ним жизнь. Я устроилась на работу сиделкой и предоставила справку о том, что у меня есть доход. Еще в опеке меня связали с Благотворительной организацией «Детские деревни SOS», и я начала общаться с социальными работниками в рамках Программы профилактики социального сиротства и укрепления семьи. Мне помогли получить комнату в социальной квартире, и сына позволили забрать. Какое-то время мы вместе жили там, нам помогали едой и лекарствами. Потом, тоже с помощью социальных работников, я получила комнату в коммуналке.
У меня есть куратор Ксения, она помогает мне уже год. Я стараюсь быть самостоятельной, но иногда бывает, что мне нужно оформить какие-то документы, разобраться с бюрократическими процедурами, а я вообще не понимаю, как это сделать.
Я начинаю нервничать и звоню Ксении. Она всегда все объясняет, может сходить куда-то со мной.
На меня очень повлияла работа с психологом. Я поняла, что всю жизнь хотела быть самостоятельной и решать вопросы сама, но на самом деле в себя не верила и неосознанно цеплялась за других людей, часто при этом выбирая не тех, на кого можно положиться. Я становилась зависимой от них, мне срывало голову. Это все была просто какая-то каша, и я снова и снова начинала пить, потому что не справлялась с таким хаосом.
Сейчас я уже три года не употребляю. У меня есть выбор — либо алкоголь, либо сын. И я выбираю ребенка. Алкоголь-то в магазине купить можно, а вот сына никем не заменишь. Я чувствую, что за последние годы стала сильнее, научилась больше опираться на себя, лучше понимать, кому я могу довериться. У меня есть подруга, которая помогла мне лечь на реабилитацию и не бросила в трудную минуту. Есть Ксения — иногда, когда я ужасно устаю и чувствую себя почти в отчаянии, я могу позвонить ей, и она всегда выслушает и что-то посоветует.
Я узнала, что вокруг есть люди, которые могут по-настоящему поддерживать и при этом помогать мне оставаться независимой. Хотелось бы, конечно, однажды встретить достойного мужчину, с которым мы будем любить друг друга и поддерживать. Но я больше не буду бездумно цепляться за каждого человека, не зная, можно ли ему доверять. Раньше часто действовала необдуманно, принимала важные решения сгоряча. Сейчас я стала выписывать свои мысли и планы в блокнот, обдумывать каждый шаг, советоваться.
Бывает трудно — и эмоционально, и физически. Но у меня наконец-то появилась почва под ногами и цель — вырастить ребенка, чтобы у него в жизни было все то, чего не хватало мне.
Подготовила Юлия Дудкина
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект «Сноб» — Общество». Присоединяйтесь
Моя мама сказочница | Архив еврейских женщин
Эмили Кадар с матерью Мириам Кадар и сестрой Дороти.
Изображение предоставлено Эмили Кадар.
Иудаизм основан на способности наших людей рассказывать хорошие истории. От Талмуда до идишского фольклора и воспоминаний о Холокосте еврейская традиция и культура сохранились, потому что мы не скрываем свою историю. Мы разделяем его и стремимся извлечь из него уроки и сохранить его на протяжении поколений.
Моя мать была писательницей. Но мне также нравится думать о своей матери как о рассказчике в этой еврейской традиции. Она не была тусовочным центром внимания, рассказчиком шуток или душой компании. Но людей тянуло к ней совершенно особым образом, и они рассказывали ей то, о чем, я думаю, обычно не рассказывали. Она наблюдала за всем, улавливала мелочи. В детстве, когда мы с мамой ехали в поезде в город, мы смотрели на наших попутчиков и пытались понять, куда они направляются, придумывая для них сложные жизненные истории. По моей просьбе она часто рассказывала мне истории из своей жизни, истории из «старых времен». Мне нравилось лежать в постели рядом с мамой, когда она рассказывала мне о своих приключениях с братом в детстве, когда она росла в Йонкерсе, или о своих долгих прогулках по снегу на работу в закусочной в фермерском городке на севере штата Нью-Йорк.
Я выучил имена ее друзей детства, бывших парней, старых учителей, бывших коллег, словно героев любимой книги.
У меня есть стопки старых дневников и блокнотов моей матери с уроков творческого письма, заполненных этими воспоминаниями, художественной литературой, поэзией и многим другим. Истории о ее родителях, моем отце, моей сестре и обо мне, всем дали псевдонимы, детали подправили, личности смешались и изменились и превратились во что-то совершенно новое. У моей матери была слегка болезненная привычка каждый день читать раздел некрологов в местной газете, выискивая интересные путешествия и забавные имена, которые она могла бы использовать в своих произведениях. Время от времени я натыкаюсь на имя персонажа в ее блокнотах и узнаю в нем одну из некрологических находок.
За последние шесть лет своей жизни она писала меньше. Рак и химиотерапия лишили ее энергии, и ей пришлось распределить то немногое, что у нее осталось, на то, чтобы проводить время с теми, кого она любила, или просто заниматься повседневными делами, которые не прекращаются, когда ты болен.
Примерно через год после того, как ей поставили диагноз, она написала прекрасное эссе о своем еженедельном лечении в онкологическом отделении, и подруга из храма с некоторыми связями попыталась отправить его в The New York Times Magazine . Его отвергли: недостаточно смешно. Рака трудно принять без нескольких шуток.
Я скучаю по маме. Мне часто кажется, что я спотыкаюсь о свои двадцать, пытаясь разобраться в своей карьере, любви и жизни без руководства человека, который знал меня лучше всех. Поэтому я ловлю себя на том, что часто думаю о ее историях. Они для меня ориентиры, обрывки посмертных советов. Вероятно, это не было ее намерением 20 лет назад, ломая голову над очередной историей, чтобы рассказать ее бесконечно любопытной маленькой девочке. Но я так рада, что она это сделала. Как и многие до нее, она поделилась со мной своей историей. И я извлеку из этого уроки, постараюсь вырасти из этого и, надеюсь, когда-нибудь тоже поделюсь этим.
Роман моей мамы так и не был опубликован, но он научил меня самому главному.
Фотоиллюстрация Slate. Изображения от Christine Rose Photography/Moment через Getty Images Plus, Пола Флита/EyeEm через Getty Images Plus и angelinast/iStock/Getty Images Plus.
После смерти моей матери я нашел среди ее файлов папку с пометкой Отказные письма для романа . Хранение конца ее творческих надежд в тщательно промаркированной манильской папке было пиковой мамой, и внутри нее небольшая пачка машинописных ответов от редакторов говорила об одном и том же — что, хотя моя мать была прекрасным писателем, ее история не казалась убедительной. достаточно для публикации.
Роман, который написала моя мать, — слегка беллетризованный, забавный, часто грустный рассказ о ее детстве, когда она росла в семье супер-WASP на Северо-Востоке, — был историей, которую, я уверен, она должна была рассказать первой, той, которая заставила бы путь для других.
Но у нее не было шанса. После того, как ее рукопись не нашла издателя, моя мать собрала все по кусочкам, надела свой манхэттенский деловой костюм и вернулась к работе, редактируя академические журналы. Она умерла восемь лет спустя.
Считает ли она тот год, который она провела за написанием, провалом? Я не знаю. Я до сих пор помню тот вечер за ужином, когда она сказала мне, что больше не собирается искать издателей для своей книги. «Первые три раза, когда я читала это, я плакала», — сказала она. «А потом в четвертый раз я подумал, что это было скучно».
Но для меня это не было провалом. В течение года, пока она печатала на старом IBM в своем крошечном кабинете рядом с кухней, а ее рассказ медленно печатался на принтере, который постоянно приходилось чинить моему старшему брату, у меня была мать, которая писала книгу.
В момент редкой и великолепной импульсивности она уволилась с работы после первой операции по поводу рака и решила: «К черту все, я собираюсь следовать за своей мечтой». И тем самым она сделала свою мечту и моей мечтой. Мне было 8 лет, и однажды я сказал себе, что тоже напишу книгу.
Возможно, я думал, что пишу эту книгу для всех, хотя писал ее только для нее.
В беллетризованной версии этой сказки происходит следующее: когда я вырастаю, я беру слова моей матери, облекаю их в свои собственные и пишу книгу, которая что-то значит для людей. Я возвращаю ее голос своим собственным. Но это совсем не то, что произошло.
Когда родился мой сын — крошечный, недоношенный, нуждающийся в кислороде, чтобы дышать, — я скучал по матери с какой-то жестокостью.
В ту ночь, когда мы с мужем принесли домой нашего ребенка, слишком уставшего, чтобы пользоваться тостером, но отвечающего за маленького человека, я часами сидела, обнимая его, представляя ее слова, кем она будет, когда станет бабушкой. Мне нужно было ее тихое, воображаемое присутствие.
Итак, я начал просматривать бумаги моей матери, журналы, письма, статьи и неопубликованные рукописи, нераспечатанные коробки, которые я тащил из Нью-Йорка в Сан-Франциско после того, как женился. И когда я это сделала, в моей голове начала складываться история — моя история о том, как я стала матерью без мамы, о том, что у меня есть страницы и страницы слов, но не она. Я начал писать эту историю.
Чего я не понимал, так это того, что я делал то же самое, что и моя мать, — рассказывал историю, которая казалась важной мне, но не другим.
Когда пришли мои собственные письма с отказом — вдумчивые, добрые электронные письма, пересланные моим агентом вместо кремовых машинописных страниц, — они читались почти так же, как и ее. Красивое письмо. Движущийся. Слишком внутрь. Не срочно. Маленькая книга, не большая книга.
Как редактор журнала, а затем и писатель-фрилансер, я привык к отказу, как получая его, так и отдавая. Но этот вид отказа отличается. Смесь уязвимости и амбиций, которые сопровождают написание мемуаров, мучительные попытки поверить в то, что ваша история имеет значение, чтобы вы могли ее написать, а затем потерпеть неудачу — ну, это жалит. Но я сделала это, потому что думала, что справлюсь, что смогу передать это почтение моей матери, ее надеждам и мечтам через финишную черту. Я потерпел неудачу.
Мне посчастливилось жить в городе, который мифологизирует неудачи, если не те, через которые я прошел.
В Сан-Франциско неудачи встроены в истории происхождения стартапов и технологических компаний, символизирующие ухабистый путь, который заканчивается обетованной землей IPO. Но писательская неудача, творческая неудача — это одинокая вещь здесь. Я не уверен, какой смысл я должен извлечь из этого, кроме знания, что, как и моя мать, я рассказал историю, которую должен был рассказать. И при этом роль, которую всегда играло отсутствие моей матери в моей жизни, стала яснее.
На полпути к моей рукописи я рассказываю о ночи перед рождением моего сына. Ферменты моей печени взлетели до точки невозврата, и врачи пытаются отсрочить роды до тех пор, пока стероиды для легких не подействуют на моего ребенка. Я на 33 неделе беременности.
К 3 часам ночи у меня столько раз брали кровь, что вены на руке набухли в тонкий пурпурный моток.
У нас нет времени, говорят врачи. Они проведут кесарево сечение, как только станет безопасно управлять позвоночником. Если бы моя кровь переставала сворачиваться, мне нужно было бы рожать немедленно, под общим наркозом.
Мы с мужем остаемся вдвоем, лежа вместе на больничной койке со складным ножом. «Я разговаривал с врачами, — говорит он. «Ты такой спокойный, они беспокоятся, что ты не понимаешь, что происходит». Я смеюсь. Я чувствую себя покрасневшим, гиперактивным, но не испуганным. Я прекрасно понимаю, насколько все плохо.
Я не знаю, как другие девочки-подростки усваивают смерть своих матерей, но меня это убедило, что в какой-то момент мое тело разыграет собственное яростное молчаливое предательство. То, что это происходит на пороге моего собственного материнства, кажется почти уместным.
Ни один врач не поверил бы моей медицинской теории, но причина, по которой я смог продержаться в ту ночь, — моя мать. Я не боялся, потому что привык получать плохие медицинские новости; моя мать никогда не приукрашивала для нас вещи. Я мог бы покопаться в неприкрытой повседневной храбрости, которая была у нее, потому что она смоделировала ее для нас. И я не паниковала, потому что ждала этого момента, ждала его всю свою взрослую жизнь. Наконец-то мы нашли дремлющую, сломанную вещь внутри меня.
Это то, о чем я писал в своей книге, которой многие восхищались, но никто не хотел. Я потерпел неудачу в этом стремлении, и в самые тяжелые моменты я чувствую, что подвел и свою маму. Ее нет в живых уже 25 лет, и не проходит и года, чтобы я не смотрел на себя и не задавался вопросом, насколько женщиной я стал из-за того, что она ушла.
Какие истории я хотел бы рассказать, если бы меня всегда не тянуло назад к ее памяти?
Пик ТВ закончился. Добро пожаловать на канал ТВ.
Самое грязное шоу Netflix содержит очень необычные идеи о мужской анатомии
The Last of Us делает то, чего нет ни в одном другом постапокалиптическом сериале
Готовы ли мы, наконец, увидеть одну из самых известных групп 90-х такой, какой она была на самом деле?
Когда маркетинговая машина ко Дню матери с ревом заработала, заваленная книгами о материнстве и профилями успешных мам, якобы занимающихся всем этим, я чувствую такую сильную боль, что смущаюсь.
Мог ли я рассказать ее историю, свою историю более умным и рыночным способом? Может быть, моя мать была слишком щедра, чтобы писать все, что у нее было, а теперь я тоже воздерживаюсь. Или, может быть, я думал, что пишу эту книгу для всех, хотя писал ее только для нее.
Я собиралась написать о том, как стать матерью без мамы, и я это сделала. Но есть и другая история, зеркало той, которая также развернулась. Это, пожалуй, самая важная история. Моя мама часто писала о том, что боится умереть на своих детях, оставить нас полусиротами. В детстве я думал, что мои родители могут решить все, защитить нас от чего угодно, но, прочитав ее дневники, я знаю вот что. Моя мать боялась. Я знаю, как она боялась. Ты все равно продолжай.
Сейчас я всего на несколько лет моложе, чем она была, когда ей поставили первый диагноз.