Мой милый что я тебе сделала: Вчера ещё в глаза глядел — Цветаева. Полный текст стихотворения — Вчера ещё в глаза глядел

«Мой милый, что тебе я сделала?» — Спецформат


(Попытка прочтения одного из стихотворений Марины Цветаевой)





Пять трагических женских имен, словно пять лучей алмазной звезды, негасимо светятся в русской поэзии ХХ-го века. Несравнимые ни по голосу, ни по силе таланта, совершенно не похожие друг на друга, они, тем не менее, будто сестры, сроднены в своих судьбах, так жестоко истерзанных безжалостным временем.


Это – Анна Ахматова, Марина Цветаева, Анна Баркова, Ольга Берггольц и Ксения Некрасова.


Каждая из них прошла свой «крестный путь» до своей «голгофы». Каждая из них выстрадала все, что ей вышло по жребию, порой с первых своих поэтических шагов провидя и предчувствуя свою судьбу.


Так было с Ахматовой. Вспомним хотя бы ее «Молитву», написанную еще в 1915 году:

…Дай мне годы недуга,


Задыханья, бессонницу, жар,


Отними и ребёнка и друга,


И таинственный песенный дар.





Как, отчего, почему это так неожиданно выплеснулось, вымолилось из ее души? Наваждение, наитие, которое, спустя всего шесть лет, в 1921 году  вырвалось истошным воплем:

Я гибель накликала милым,


И гибли один за другим.


О, горе мне! Эти могилы


предсказаны словом моим.





У нее все сбылось И расстрел первого мужа – поэта Николая Гумилева, и долгие лагерные скитания второго, арестованного в 1935 году, вместе с ее сыном Левушкой, и долгие стояния с передачами в «предбанниках» ленинградских «Крестов», и безмерная тоска одиночества, хула недоброжелателей, и предательства ретивых коллег по перу, беспросветный, безысходный ужас отверженности…


Они все, эти женщины, одна за другой, шли кругами ада. Почитаемые и презираемые, возносимые и втаптываемые в грязь. Некоторым из них, как, например. Ахматовой и Берггольц, улыбнулось прижизненное счастье. Благодарная, хоть и запоздалая, любовь современников, государственные и международные премии, всемирное признание.


Остальные это признание получили только после смерти. И Баркова, и Некрасова, и Цветаева.


В тетради дочери Цветаевой, Ариадны Сергеевны, есть коротенькая запись: «Как-то раз Лида Бать вспомнила один рассказ Веры Инбер про маму: в первые годы революции они где-то встречали Новый год, – гадали по Лермонтову. Маме выпало – «а мне два столба с перекладиной». Потом вместе возвращались. Темными снежными улицами, разговаривали, смеялись. Мама вдруг замолкла, задумалась и повторила вслух: «А мне два столба с перекладиной…»


И она получила в итоге эти два ужасных «столба», поддерживавших пролет двери, возле той поперечной балки, на которой 31 августа 1941 года и закончилась ее жизнь.

Знаю, умру на заре! На которой из двух,


Вместе с которой из двух – не  решить по заказу!


Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!


Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!




………………………………………………………




Нежной рукой отведя нецелованный крест,


В щедрое небо рванусь за последним приветом.


Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…


– Я и в предсмертной икоте останусь Поэтом!





Да, поэтом она оставалась всегда. И вся ее жизнь была как сплошная сердечная рана, которую она пыталась залечить, заглушить, успокоить льющимися из нее кровоточащими строками бесконечных признаний и откровений.


Ее любовная лирика – это писавшаяся всю жизнь, но так и не доведенная до конца  летопись чувств, порою тихих и умиротворённых, а порою мятежных, взрывчатых, переполненных отчаянием и ревностью, тоской и обидой.


…Перестрадай же меня! Я всюду:


Зори и руды я, хлеб и вздох,


Есмь я и буду я, и добуду


Губы – как душу добудет бог:


Через дыхание – в час твой хриплый,


Через  архангельского суда


Изгороди! – Все уста о шипья


Выкровлю и верну с одра!

И еще:



Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,


Со всей каторгой гуляла – нипочем!


Алых губ своих отказом не тружу,-


Прокаженный подойди – не откажу!

И – еще горше, еще отчаяннее:

Что же мне делать, слепцу и пасынку,


В мире, где каждый и отч и зряч,


Где по анафемам, как по насыпям –


Страсти! Где насморком


Назван плач!

Что же мне делать, ребром и промыслом


Певчей!- как провод! Загар! Сибирь!


По наважденьям своим – как по мосту!


С их невесомостью


В мире гирь.

Что же мне делать, певцу и первенцу,


В мире, где наичернейший – сер!


Где вдохновенье хранят, как в термосе!


С этой безмерностью


В мире мер?!

Эта дикая удаль и безумный напор страстей, то с цыганским надрывом, то с презрительно ледяным «олимпийским» спокойствием, красной нитью проходит через все творчество Цветаевой:

…Между любовью и любовью распят


Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.

«Женская ранимость души, женская тоска, несбыточная мечта о рыцарском поклонении, о жертвенной любви и – мужская активность чувств, мужской напор страстей, умение чисто по-мужски идти на разрыв», – так характеризует Марину в своей книге «Скрещение судеб» Мария Белкина , одна из тех, благодаря кому мы так много сегодня знаем о жизни поэтессы. – «В ней было что-то от ведуньи, расколовшей к черту все крынки, чугуны, презревшей людские каноны, молву – и на шабаш! И в то же время это была просто несчастная женщина, замученная, забитая горем, судьбой».



И вот именно  эта, именно  такая, только такая! – женщина могла с болью и криком (подобно родовому!) выхлестнуть, выплеснуть, выплакать из себя, из самых тайных недр души свое самое горькое, самое потрясающее, самое женское стихотворение.

Вчера еще в глаза глядел,


А нынче – все косится в сторону!


Вчера еще до птиц сидел, –


Все жаворонки – нынче – вороны!

Я глупая, а ты умен,


Живой, а я остолбенелая.


О вопль женщин все времен:


«Мой милый, что тебе я сделала?!»





Уже этот зачин, поначалу такой неторопливый, описательно подробный, заставляет не только насторожиться, но даже и почувствовать назревшую трагедию. Да, уже что-то случилось. «Ты» уже не тот, «ты» изменился, стал равнодушным, скучен, отчужден. Почему? Объясни, ведь «ты» такой умный! И вот уже подступает, накатывается, вырывается пока еще не конкретный, пока еще только  общий «вопль женщин всех времен».


И снова – пока только о них, других, многих – от мучениц античных веков до наших дней:

И слезы ей – вода, и кровь –


Вода, – в крови, в слезах умылася!


Не мать, а мачеха – Любовь:


Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,


Уводит их дорога белая…


И стон стоит вдоль всей земли:


«Мой милый, что  тебе я сделала?»





Напряжение нарастает, ритм учащается, как сердечный, хотя внутренне он вроде бы не изменился. Но надвигается ожидание уже основного – личного! – ради которого и задумано все это. И вот наконец, как обвал, как волна, уносящая и захватывающая всю тебя целиком, потому что это кричит  уже не Цветаева, а множестве женщин, сопереживающих ее горю.

Вчера еще – в ногах лежал!


Равнял с Китайскою державою!


Враз обе рученьки разжал, –


Жизнь выпала – копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду


Стою – немилая, несмелая.


Я и в аду тебе скажу:


«Мой милый, что тебе я сделала?»





Здесь не замечаешь таких, казалось бы, «примитивных» рифм, как «лежал – разжал», не воспринимаешь и совсем не рифмующихся  «суду – скажу», хотя рядом есть совершенно созвучное «в аду», и автор вполне могла бы подставить его к «суду», в сущности ничего в строке не меняя. Но ведь это уже как бы и не стихотворение, а само живое страдание. И тут уже не до шлифовки текста, не до холодной рассудочности и редакторской правки. Это уже сама боль незатихающая и неподвластная никакому наркозу:



Спрошу я стул, спрошу кровать:


«За что, за что терплю и бедствую?»


«Отцеловал – колесовать:


Другую целовать», – ответствуют.

Жить приучил в таком огне,


Сам бросил в степь заледенелую!


Вот что ты, милый, сделал мне!


Мой милый, что тебе – я сделала?





Какие образы, какие слова! «Колесовать»… «жить… в огне», «бросил в степь заледенелую» – точнее и яростнее, наверное, уже не придумать.                


Он, может быть, наконец-то захочет объясниться, ответить, успокоить, обмануть, как уже бывало не раз. Но она, все зная и все понимая, не дает ему вымолвить и слова. Потому что его слова уже напрасны, потому ничего уже больше нельзя возвратить и спасти. И поэтому – непререкаемо, непримиримо, но  всепрощающе:    



Все ведаю – не прекословь!


Вновь зрячая – уж не любовница!


Где отступается Любовь,


Там подступает Смерть – садовница.




Само – что дерево трясти! –


В срок яблоко спадает спелое…


За все, за все меня прости,


Мой милый, – что тебе я сделала!          




Все понято, все выстрадано, – до конца. Наступило прозрение, отрезвление, отрешимость, или отрешенность от всего, что терзало, калечило, мучило. «Яблоко» поспело и упало «в срок». И вместо отступившей Любви  подступает Смерть.  Поэтому, уже не я «тебя», а  ты меня «за все прости» За все, что тебе Я сделала!»


А что заключается в этом «за все» – уже не важно. Об этом знаем только мы с тобой – ты и я. Прости за то, что любила, за то, что страдала, за то, что верила. За Любовь, за Страдания, за Веру, – за все с большой буквы. И уже не требуется твой ответ, он бессмыслен. Потому что Я «вновь зрячая» и «ведаю» все.


Такие вот мысли приходят. Страшное это стихоТВОРЕНИЕ. Великое стихоТВОРЕНИЕ.


Были потом у нее и другие, не менее горькие и выстраданные. Вроде «Попытки ревности» – стона оскорбленного самолюбия; высокомерное, язвительное, захлебывающееся от жестокого желания отомстить недостойному ее. Но все это было уже  после. После  того –  бессмертного!   Когда-то, совсем ещё юная, она сказала в Коктебеле Максимилиану Волошину: «Мне надо быть очень сильной и верить в себя – иначе совсем невозможно жить!» И через несколько лет в письме к Черновой-Колбасиной у нее так же вырвется: «Но без любви мне все-таки на свете не жить…»


Силы иссякли, вера пропала, любовь не воскресла.


Жить было нечем и не зачем. Муж и дочь уже шли своими дорогами ада. Ну а сыну любимому она только мешала, потому что уже ничего не могла ему дать.  


И тогда снова вспомнилось и  сбылось роковое пророчество: «…а мне два столба с перекладиной…»


Круг замкнулся.   


До сих пор никто не знает точного расположения ее могилы. Словно бы ее и нет.


А есть только книги. И только стихи.   

Наталья МАРФИНА, сценарист

Марина Цветаева | Стихотворение дня

8 октября родилась Марина Ивановна Цветаева (1892 — 1941).

Марина Цветаева и Георгий Эфрон с критиками В. Перцовым, К. Зелинским и их жёнами. Голицыно, зима 1940.

«Ты, чьи сны еще непробудны». Здесь и далее читает Анастасия Ив. Цветаева, запись 1968.

Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю — пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.

<1913>

«Любви старинные туманы».

1

Над черным очертаньем мыса —
Луна — как рыцарский доспех.
На пристани — цилиндр и мех,
Хотелось бы: поэт, актриса.

Огромное дыханье ветра,
Дыханье северных садов, —
И горестный, огромный вздох:
— Ne laissez pas traîner mes lettres*!

2

Так, руки заложив в карманы,
Стою. Синеет водный путь.
— Опять любить кого-нибудь? —
Ты уезжаешь утром рано.

Горячие туманы Сити —
В глазах твоих. Вот та́к, ну вот…
Я буду помнить — только рот
И страстный возглас твой: — Живите!

3

Смывает лучшие румяна —
Любовь. Попробуйте на вкус,
Как слезы — со́лоны. Боюсь,
Я завтра утром — мертвой встану.

Из Индии пришлите камни.
Когда увидимся? — Во сне.
— Как ветрено! — Привет жене,
И той — зеленоглазой — даме.

4

Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден — от века.
Я чувствую у рта и в ве́ках
Почти звериную печаль.

Такая слабость вдоль колен!
— Так вот она, стрела Господня!
— Какое зарево! — Сегодня
Я буду бешеной Кармен.

* * *

…Так, руки заложив в карманы,
Стою. Меж нами океан.
Над городом — туман, туман.
Любви старинные туманы.

19 августа 1917

* Не расскидывайте мои письма! (фр.)

Анастасия Цветаева. Комментарий к записи 1968 года.

Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче — всё косится в сторону!
Вчера ещё до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче — вороны!

Я глупая, а ты умён,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

И слезы ей — вода, и кровь —
Вода, — в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

Вчера ещё — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала — копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе — я сделала?

Всё ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.

Самo — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
— За всё, за всё меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!

14 июня 1920

1 Иоанна 2:1-25 Дети мои дорогие, я пишу это вам, чтобы вы не согрешили.

А если бы кто согрешил, то мы имеем ходатая пред Отцом — Иисуса Христа, Праведника. Он искупительная жертва за наши грехи, | Новая международная версия (NIV)

Мои дорогие дети, я пишу это вам, чтобы вы не согрешили. А если бы кто согрешил, то мы имеем ходатая пред Отцом — Иисуса Христа, Праведника. Он искупительная жертва за наши грехи, и не только за наши, но и за грехи всего мира.
Мы знаем, что познали его, если соблюдаем его заповеди. Кто говорит: «Я знаю его», но не делает того, что он повелевает, тот лжец, и истины нет в том человеке. А кто повинуется слову его, в том поистине совершается любовь к Богу. Вот как мы узнаем, что находимся в Нем: кто утверждает, что живет в Нем, тот должен жить, как жил Иисус.
Дорогие друзья, я пишу вам не новую команду, а старую, которая у вас была с самого начала. Эта старая команда является сообщением, которое вы слышали. Тем не менее, я пишу вам новую команду; его истина видна в нем и в вас, потому что тьма проходит и истинный свет уже сияет.
Тот, кто утверждает, что находится во свете, но ненавидит брата или сестру, все еще находится во тьме. Всякий, кто любит своего брата и сестру, живет во свете, и нет в них ничего, что могло бы заставить их споткнуться. А кто ненавидит брата или сестру, тот находится во тьме и во тьме ходит. Они не знают, куда идут, потому что тьма ослепила их.
Я пишу вам, дорогие дети,
потому что прощены вам грехи ради имени его.
Пишу вам, отцы,
потому что ты знаешь Того, Кто есть от начала.
Пишу вам, юноши,
потому что ты победил лукавого.
Я пишу вам, дорогие дети,
потому что ты знаешь Отца.
Пишу вам, отцы,
потому что ты знаешь Того, Кто есть от начала.
Пишу вам, юноши,
потому что ты сильный,
и слово Божие живет в вас,
и ты победил лукавого.
Не люби мир и ничего в мире. Кто любит мир, в том нет любви к Отцу. Ибо все в мире — похоть плоти, похоть очей и гордость житейская — исходит не от Отца, но от мира. Мир и его похоти проходят, а исполняющий волю Божию живет вечно.
Дорогие дети, это последний час; и как вы слышали, что придет антихрист, так и теперь пришло много антихристов. Вот откуда мы знаем, что это последний час. Они ушли от нас, но на самом деле они нам не принадлежали. Ибо если бы они принадлежали нам, то остались бы с нами; но их уход показал, что ни один из них не принадлежал нам.
Но у вас есть помазание от Святого, и все вы знаете истину. Я пишу вам не потому, что вы не знаете правды, а потому, что вы ее знаете, и потому, что из правды не выходит ложь. Кто лжец? Это тот, кто отрицает, что Иисус есть Христос. Такой человек есть антихрист, отрицающий Отца и Сына. Никто из отрицающих Сына не имеет Отца; кто признает Сына, тот имеет и Отца.
Что до тебя, то смотри, чтобы то, что ты слышал от начала, осталось в тебе. Если да, то и вы останетесь в Сыне и в Отце. И это то, что он обещал нам — вечную жизнь.

NIV: Новая международная версия

Прочитать всю главу

Спасен Божьей милостью

Для нас родился ребенок

Покаяние: знак благочестия

Надежда Сингапур: величие Иисуса

Мой мятежный подросток

Настоящая надежда: исследование 1 Иоанна

Пять вариантов, ведущих к истинной свободе

Бог есть любовь: исследование 1 Иоанна

Хорошо думай, живи хорошо

Мэтт Махер — Святые и грешники

Eternal Security

[1 серия Джона 4] Небесный зал суда

Превосходная вина

Fighting Sin

Молитва Иоанна с Хиллсонгом Креативом

Рост Сперт

Неучился

ЖИВО Книга 1 Иоанна

Выход

18 дней в Новом Завете с Чаком Суиндоллом

Наш Бог ____ ?

Чистый Иисус

Краткое изложение изучения Библии Нового Завета с Полом Дэвидом Триппом

Ежедневное чтение Библии – февраль 2021 г. Божье Слово любви

Дорогой мой – Жестяной дом

Я выбрал пятьдесят четыре миллиметра для расстояния между глазами. Всю жизнь мои глаза были далеко друг от друга, и, когда я рос, другие дети называли меня «Молотом». Никто не говорит вам, что когда вы умираете смертью, в которой ваше лицо и тело полностью искалечены, вы можете выбрать свое лицо на небесах. Ваше тело, в некоторой степени, тоже, потому что вам дано тело, которое соответствует выбранному вами лицу. Но цвет кожи, форма носа, губы и зубы — все зависит от вас. Это серебряная подкладка.

— Не торопитесь, — сказал Ричард, чья должность или ранг были не знаю, какие. Я думал о нем как о тюремном охраннике, хотя это был, я был уверен, рай. Он говорил короткими авторитетными предложениями и казался скучающим, как тюремщики в телевизоре. Я просто так о нем думал — я не говорю, что он таким был.

Мы отдыхали в Австралии, Адам и я. Меня убил крокодил, который вцепился в мое лицо и тело своими многочисленными острыми зубами и раздавил мои кости. Меня это не задело. Это не то, что они делают. Они проглатывают добычу целиком и перемалывают ее бесчисленными камешками в пищеварительном тракте; если добыча слишком велика, чтобы проглотить ее целиком, они сначала разрывают ее на более мелкие кусочки. Слезы и камни оставили мое лицо полностью трахнутым. «Крокодиловы слезы» — это неискренние слезы, потому что крокодилы плачут, пожирая свою добычу. Этот плакал, когда меня съел? Они сказали мне да, потому что это именно то, что делают их железы. Сколько лет было? Мне сказали семьдесят, то есть этот крокодил пережил меня на сорок лет, чему я не знал, радоваться или печалиться. Это был мужчина или женщина? Мне сказали самка. Так что на самом деле мне покончила жизнь старая крокодиловая сука, хотя их называют не суками, а «коровами».

Я спросил Ричарда, сколько времени у меня есть на самом деле, чтобы обдумать лицо и определенные части тела, которые мне разрешили переделать. Он сказал двадцать четыре часа, но небесные часы работали немного по-другому.

«Почему, вам нужно расширение», сказал он без интонации.

Я сказал, что все в порядке. Ричард был настолько терпелив и любезен с вопросами, которые у меня были до сих пор, что я действительно не хотел навязывать дальше.

«Как это работает?» — спросил я его.

«Какая часть?»

Я хотел знать, каким будет лицо вместо . Буду ли я есть своим новым ртом? Буду ли я загорать с моей новой кожей? И еще один вопрос, который у меня был, была ли возможность когда-нибудь снова влюбиться?

Он сказал «да» на все вышеперечисленное, и что я скоро увижу, что смерть не так уж отличается от «жизни» — он использовал устрашающие кавычки — за исключением новых людей. Новые- меня человек. Я как раз видел, как Дэвид Боуи проезжал мимо на велосипеде. Но был ли это Дэвид Боуи или кто-то, кто выбрал его лицо? Ричард не был уверен.

Я выбрал коричневато-зеленые глаза с крапинками. Для этого существовала компьютерная программа, и все, что мне нужно было сделать, это бросить эти функции в корзину типа тележки для покупок, как если бы я делал покупки в Интернете, и она более или менее мгновенно появлялась на моем лице, что я мог затем проверьте посадку сразу в зеркале. Я выбрал свой оригинальный стиль ушей, форму лампочки, с мягкими мочками и персиковым пушком, потому что они понравились Адаму. В нашем гостиничном номере накануне аварии я спросил его, что ему больше всего во мне нравится. У нас был медовый месяц, если вы можете поверить. Мочки ушей, запястье, улыбка, сказал он, показывая мне свою слащавую улыбку. У меня не было твердого мнения об ушах, как оказалось. Все они выглядели пригодными для меня. Поэтому я просто взял свои старые, но сделал так, чтобы они меньше торчали. Мне никогда не нравились мои зубы, поэтому я их тоже сменил; Я сделал их немного больше, белее и более прямоугольными. Адам бы возненавидел это, но его здесь не было, не так ли? Нам было по тридцать лет, и мы только что под беседкой пообещали перед большинством людей, которые нам небезразличны, что проведем остаток жизни вместе. И это правда, что я сделал, я сдержал свою часть обещания.

Я не был уверен, хочу ли я оставаться китайцем, поэтому оставил эту деталь напоследок. Было немного неэтично выбирать. Я закрыл глаза и щелкнул мышью в произвольной точке экрана. Китайский , сказал он, и мои глаза заострились по краям, превратившись в миндалевидные, которые были у меня всю жизнь. Я бы солгал, если бы сказал, что не был немного удручен.

Говоря о том, что время было странным, Ричард имел в виду, что вы чувствуете его по-другому. Однажды я играл в ракетбол с моей новой подругой Хайди, и мы весело проводили время, маниакально шлепая, не зная, как играть, потому что никогда раньше не играли. Потом мы услышали сердитый стук в дверь. Это была пара, держащая ракетки и выглядевшая раздраженной. «Можем ли мы, ПОЖАЛУЙСТА, воспользоваться комнатой», — сказала женщина. «Мы ждали». У нее были густые брови, которые она смотрела на меня, и не было видно костей лица. Было видно, что это было ее лицо при жизни и что она мирно лишилась жизни, может быть, во сне, или от рака, что не мирно, я не хочу обидеть, но вы понимаете, о чем я. Мужчина был менее агрессивным — он слишком долго смотрел на меня, на мои идеальные черты лица, или, может быть, у него был азиатский фетиш. Затем он посмотрел на свои ноги. — Нам очень жаль, — сказала Хайди, откладывая свой южный акцент. Когда мы посмотрели на свои часы, то поняли, что прожили там четыре года.

С течением времени я стал менее ярко представлять лица из жизни. Первым ушло лицо моей матери, потом отца, — хотя я видел их лица тридцать лет, хотя я сказал бы вам, что я близко знал их лица, почти так же близко, как знал свое собственное лицо, которое Я тоже стал забывать. К сожалению, лицо моего босса оставалось ясным. И его тело. Самодовольный, невежественный, рыхлый. Другие копирайтеры и я жили в постоянном страхе. Он был тем, кого вы бы назвали «токсичным боссом». Однажды я прочитал статью о типах боссов — «микроменеджер», «неподходящий приятель» и так далее. Я распознал в нас смесь «Тирана» и «Некомпетентности» — слегка макиавеллиевскую, хотя и недостаточно интеллектуальную, чтобы быть таковой в полной мере. Если у вас была идея, которую вы хотели реализовать, вы должны были убедить его, что это его идея. Мы написали текст для нескольких продуктов: Reddish Fish, копия шведской рыбы. Особый вид антибактериальных спортивных носков. Я помнил компании и не мог вспомнить лица моей матери или отца.

В начале здесь я видел человека и думал про себя: Его подбородок похож на Адама или Его руки с большими прямоугольными ногтями похожи на Адама . Но спустя десятилетие я не мог вспомнить ни его руки, ни его грудь, ни даже его рост. Он был высоким? Он был коротким? Я изо всех сил цеплялась за воспоминание о его лице, лице Адама. Каждое утро я реконструировал его по фактам, за которые цеплялся. Цвет глаз: ореховый. Цвет его волос: темно-русый. Длина его ресниц: длинные. Его тело исчезло, и его запах исчез, но его лицо было у меня, и я сохранил его, и я поклялся, что буду хранить его вечно.

Может быть, это была нездоровая фиксация, но он был любовью всей моей жизни. С чисто количественной точки зрения, он составлял семьдесят пять процентов моих отношений.

Всем на небесах тридцать три года, как Иисусу. Мне было три года, а дети стареют много лет. Старые мужчины и женщины теряют годы, но сохраняют свой эмоциональный IQ и свой многолетний жизненный опыт.

Я знаю, что вас интересует, и ответ положительный: люди на небесах горячи. Тридцать три — жаркий возраст, особенно когда у тебя есть мудрость восьмидесятипятилетнего. И, как и следовало ожидать, восьмидесятилетние с тридцатитрехлетними телами немного… . . ну, скажем так, у них на уме одно.

Конечно, я здесь не для секса. Я имею в виду, не то чтобы я был здесь по какой-то особой причине. Я просто собирался быть здесь, так что я должен был извлечь максимальную пользу из ситуации. Не работать в агентстве было приятно. Я бы нашел себе новые увлечения, подумал я. Я вступил в книжный клуб. Я ходил на уроки рисования, в основном для того, чтобы рисовать лица, в том числе сами знаете чьи. Примерно через двадцать лет мои навыки игры в ракетбол изменились, и я начал побеждать Хайди, к нашему удивлению обоим. Я впервые в своей «жизни» наслаждался подтянутым, спортивным телосложением. Не то чтобы мое сердце могло отказать, не то чтобы здоровье сердечно-сосудистой системы имело значение. Но мое новое тело выглядело хорошо — во всяком случае, какое-то время, пока оно не перестало быть чем-то новым.

День за днем ​​я пыталась вспомнить факты о моем бывшем муже, его золотых глазах, каштановых волосах и длинных ресницах. Я снова и снова рисовал его лицо на уроках, хотя оно никогда не выглядело полностью правильно. И как его звали? Иногда я не мог вспомнить и должен был проверить. АДАМ, я написала крошечными, почти незаметными буквами на стене моей спальни, но уборщик все время стирал их, и поэтому я написала это, АДАМ, на клочке бумаги, сунула его под простыню и не забыла забрать его до того, как каждый день стирки, который был по вторникам.

У нас были свои проблемы, Адам и я. Конечно, были. Однако мы уважали друг друга, и для меня это всегда было главным. Мы говорили о наших разногласиях. Разговоры всегда были полезными, но, на мой взгляд, они укрепляли нашу разобщенность как людей. В тот день, когда мы поженились, я заметил в его глазах проблеск беспокойства по поводу того, что нам предстояло предпринять. Этот отблеск был подобен осколку стекла, который подлетел ко мне и зацепился за меня, как колготки за сухой участок кожи, как колючка за носок, и мне пришлось покинуть наш стол, чтобы поплакать в дорогом ковре. Порт-а-горшок. «Слезы радости», — сказала я, когда вернулась, и несколько слез выпали, а Адам улыбнулся и вытер капли с моего лица ртом — у нас была такая шутка.

Я почему-то постоянно проверяла бумагу под матрасом, чтобы напомнить себе имя мужа. Было стыдно, как часто я это делал. Я пытался отвлечь себя другими делами: я играл в ракетбол с Хайди, а иногда по выходным мы завтракали. Я пекла пироги для друзей, экспериментируя с разными рецептами и альтернативной мукой. Я не стал долго задумываться, в чем причина, потому что однажды я попробовал это сделать, и в результате я провел год, просто рыдая, что совершенно испортило мне лицо, от которого потребовался еще год, чтобы отдышаться.

Что мы с мужем делали вместе? Иногда я что-то записывала, например, список покупок: я заводила его машину, когда он не включал фары. Он укусил меня за колени в игривой манере. Мы смотрели потоковое телевидение. Мы обедали с моими родителями-иммигрантами и его нормальными родителями. Мы делали селфи на наши телефоны с сумасшедших ракурсов и отправляли их друг другу, пытаясь превзойти друг друга в безобразии. Перед свадьбой мы много говорили о браке — что это будет, что это значит для людей, собираемся ли мы этим заниматься? Иногда разговоры заканчивались тем, что я отворачивался, так что мой рот мог искривляться в нелепую опущенную форму, и я мог тихонько плакать. Предупреждения никогда не было: меня вдруг охватила печаль. Когда каждый из нас отвечал на что-то простое, например: «Как прошел твой день?» или «как работа?» Я слушала и ждала более правдивого ответа: что он чувствовал и чего боялся, какого-то понимания того, что одна из его областей мозга говорила другой области его мозга. Бьюсь об заклад, это было утомительно для него. Меня это тоже утомляло.

В конце концов, он был моим мужем на один день. Я был слишком требователен? Я просто хотел узнать его. Я думал, в этом и смысл: знать людей. Но что я знал, я думаю, на самом деле?

Во вторник я был занят уничтожением Хайди в ракетболе и забыл спрятать листок бумаги с надписью «АДАМ» от домработницы, а когда вернулся, мои простыни были только что выстираны, а листка бумаги не было. «Не плачь», — приказала я себе вслух, чувствуя, что вот-вот заплачу. Я позвонил Хайди, и мы напились домашнего джина, и я не плакал, хотя сам не мог поверить, не мог поверить в то, что сделал. Ты тупая сука , повторял я себе той ночью, невероятно пьяный. Как ты мог? И Хайди повторяла банальности буддийского типа, например, Развивайте внимательность. Она была мамой, и в пятьдесят шесть лет у нее случился сердечный приступ; она уже не могла вспомнить, сколько у нее было детей, не говоря уже о каких-либо фактах о них.

«Откуда вы?» — спрашивали меня иногда люди, любуясь моим лицом.

«Калифорния», я бы сказал.

«Я имею в виду, откуда ты родом?» они бы спросили, и я бы подумал, Давай. Я бы подумал, Это действительно все еще происходит здесь?

Время от времени я видел Ричарда в продуктовом магазине. Мы завязывали бы легкую беседу. Оказалось, что он не был моим тюремным охранником, а просто выполнял общественные работы, волонтерил с новыми людьми.

Каким-то образом все начало меняться. Даже не пытаясь, я познакомилась с парнем. Это было в художественной мастерской, где я рисовала все, что могла вспомнить о лице моего мужа — чего в последнее время было немного, просто он 9У 0077 была такая же, как у , со всеми обычными вещами, и этот парень делал кружку. Он растягивал глину в ручку. «Это кто?» — спросил он, и хотя имя моего мужа вертелось у меня на языке, у меня его не было. Это ускользнуло от меня. — Извини, — сказал он, заметив, насколько я обеспокоен тем, что не знаю ответа.

— Я Адам, — сказал он.

— Привет, Адам, — сказала я, мне понравилось имя, понравилось, как оно звучит, когда я его произношу. Адам спросил, не хочу ли я как-нибудь поужинать. «Я не знаю . . ». Я начал говорить. — Я здесь новенький, — сказал он очень любезно. Я чуть было не сказал: «Я тоже здесь новенький», но на самом деле я здесь уже более пятидесяти лет.

У нас есть гамбургеры в закусочной. Мы немного поговорили. Он сказал мне, что мирно умер во сне. Ему было восемьдесят четыре года. Это был канун Рождества. Он был болен пневмонией, и его жена спала в комнате; она ухаживала за ним. Он хорошо провел день со своими дочерьми, сыном и их семьями. Он был довольно хорош, сказал он, немного задумчиво.

«Смерть?» Я попросил.

— Я имел в виду жизнь, — сказал он. — Но да, и это тоже.

Он задал несколько простых, новых для смерти вопросов, например: Могу ли я просто есть все, что захочу, не набирая вес? И: Они стирают для вас белье? (Ответы: да и да. ) Он заказал шоколадный молочный коктейль и картофель фри с чили и сыром и вытер жирные руки о штаны.

«Можете ли вы присмотреть за своей семьей?» он спросил. — Типа, преследовать их?

И я сказал: «Нет, конечно, нет». Немного бесчувственно, поняла я, когда он казался сдувшимся. — Прости, — сказал я.

«В этом есть смысл, — сказал он.

С Адамом было легко говорить. Он отпускал много шуток, некоторые из которых заставляли меня стонать, а некоторые заставляли меня смеяться и смеяться так, как будто я не смеялся годами. Он не спрашивал меня, откуда я родом, и не пытался залезть мне в штаны. Мне вообще трудно чувствовать себя комфортно с новыми людьми, но он как-то успокоил меня. Удручает, что такой человек бывает только раз в полвека, но опять же, стараюсь не останавливаться.

— Ты мне кое-кого напоминаешь, — сказал он. Слово «напомнить» было для меня практически чуждым. Я знал, что это что-то значит для некоторых людей, и я понимал это в теории, но я не мог указать, что когда-либо чувствовал это.

«Можем ли мы как-нибудь повторить это снова?» он спросил.

— Ну, — сказал я. — Я немного занят в эти дни.

— Я шучу, — быстро добавил я, когда он снова выглядел разочарованным. «Это была шутка! Скоро получишь, — сказал я.

«Завтра?» он сказал.

«Конечно, завтра», — сказал я.

Он повернулся, чтобы уйти, но остановился.

«Опять ты откуда?» он спросил.

Я сдержал вздох.

— Калифорния, — сказал я.

«Но, например, где в Калифорнии?» он спросил.

— Не помню, — честно сказал я.

— О, — сказал он. «Ну, это не важно. Увидимся завтра.»

Следующей ночью мы должны были встретиться у башни с часами. На площади двенадцать китаянок, напоминавших мне мою мать, выполняли синхронные упражнения. Все они были моего возраста, хотя я уверен, что им было сто, когда они умерли. Каждую ночь полнолуние, но луна меняет цвет. Сегодня он был цвета лаванды. Под бледно-лиловой луной дамы светились пурпуром, размахивали руками, подпевая по-китайски, а Адам кружил вокруг них, выискивая меня и выглядя нервным. «Привет!» — крикнул я ему. Тут же его лицо изменилось на облегченное.

У него был бумажный пакет с двумя подводными сэндвичами. Они были разрезаны пополам, поэтому мы поменялись половинками и съели их на скамейке у реки. — Я скучаю по своей жене, — мягко сказал он. «Я скучаю по своим детям».

«Это тяжело», — сказал я, хотя и не мог вспомнить. Было тяжело?

«Это тяжело», — согласился он.

Мы встали, чтобы смахнуть крошки, и пошли прогуливаться по реке. Он не доел свой бутерброд, поэтому, пока мы шли, сжимал бумажный пакет. Мне хотелось сказать ему что-то значимое в обмен на его уязвимость. Раньше я побеждал Хайди в ракетболе. Я бросил вазу. Мой план состоял в том, чтобы почаще держать в доме свежие цветы, и ваза их удержала бы. Я поднял свой матрац и заглянул под него по какой-то причине — я не знал, почему.

Я хотел расспросить его побольше о его жене и детях, но нам не хотелось вызывать ностальгию у новых жильцов. О чем еще мы могли бы поговорить, что сделало бы нас лучшими друзьями и сблизило бы нас? Я ломал голову, пока мы шли пешком.

К нам подошла собака — красивая золотая собака, которой было тридцать три собачьих года, как и всем собакам. Он был без хозяина, без ошейника. Это позволило Адаму погладить его золотую головку, поэтому я потянулась, чтобы дотронуться до нее. Оно отступило. Он посмотрел на меня и начал рычать, а затем лаять. Он конкретно лаял в мне . Это раздражало, но было знакомо: эта собака, к сожалению, была расисткой.

«Здесь есть собаки-расисты?» – скептически сказал Адам.

Я пожал плечами — разочарованный, но смирившийся. «Повсюду есть собаки-расисты».

Адам полез в свой бумажный пакет и оторвал немного мяса от сэндвича. Он дал собаке-расисту немного мяса. Расистская собака изменила свою мелодию. Расистская собака теперь умоляла нас о большем.

— Эй, — Адам протянул мне пакет для сэндвичей, и я тоже оторвал немного мяса. Я встал на колени, чтобы отдать его собаке.

— Вот, придурок, — прошептал я.

Мы накормили собаку остатками сэндвича Адама и снова отправились в путь. Танцующие женщины больше не танцевали, а болтали. Расистская собака последовала за нами. Время от времени мы оборачивались, чтобы проверить, не исчез ли он. Это было.

— Может быть, нам стоит оставить его, — сказал Адам.

«Оставить эту расистскую собаку?»

— Он исправился, — сказал Адам. — Он мог бы помириться с тобой.

В этом была сила моего мужа, вдруг вспомнила я. Он умел вас успокаивать, и в то же время вы не были на сто процентов уверены, что он действительно получил .

Тогда я взял Адама за руку. Это была прекрасная ночь, багрянец отражался от деревьев, от воды, от домов. Я немного влюбился, а потом сильно.

— У тебя красивые уши, — сказал он, заправляя мои волосы за них, уже забыв жену и детей.

В конце концов мы оставили собаку. Она оказалась настоящей, и мы назвали ее Бетси и научили ее, как не быть расисткой, сексисткой или фанатиком в любом случае. Адам и я, мы прожили вместе сто лет, многие из которых были замечательными. Мы брали Бетси на длительные прогулки, играли в парный теннис, оставляли одежду друг у друга в гостях, обсуждали наши страхи. Мы были терпимы; это была любовь. Хотя расставание было мирным, я все равно плакала и плакала, а он высасывал каждую слезинку с моего лица, как вакуум.

— Я никогда не видел, чтобы ты плакал, — пожаловался я. — Ни разу за сто лет.

И Адам посмотрел вдаль, как будто очень сильно сосредоточился и выдавил единственную слезинку из уголка глаза.

— Возьми ложку, — сказал он.

Мы капнули слезу на ложку. Затем он нежно поцеловал меня в щеку и ушел.

Я использовал ложку со слезой, чтобы размешать сахар в своем кофе, который здесь восхитителен — это самое честное занятие. Я не торопился пить кофе. Это было божественно: гладко и без всякой горечи. На вкус это были цветы и грязь. Закончив, я поставил кружку в раковину, и, хотя у нас были смотрители, почему-то помыл кружку и ложку. Пока я был там, я умыл лицо. Я надел кроссовки и вставил наушники в уши.

Related Posts

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *